А Надюха на крыльях неразделенной любви уже летела ко мне с графинчиком водки:
– Ну, что там с Витьком? Метриха мне такого наговорила!
– Опережаешь события! – улыбнулся я, и она снова убежала на кухню.
Я посмотрел на графинчик, напоминающий химическую колбу, на которую по глупой прихоти нанесли два золотых ободка, и решил доказать себе, что бытовой алкоголизм еще не одолел мою волю и выпью я, лишь когда принесут солянку. Это было непросто, и чтоб отвлечься, я стал прислушиваться к тому, о чем говорят за столиком Ирискина. А говорили вот о чем: сверху никаких команд еще не поступало и подписан™ все эти дни дежурили в приемной, подменяясь, чтобы перекусить и справить нужды. Но надолго отлучаться нельзя, ибо, не ровен час, позвонят с высот – и судьбу целого умонаправления может решить одно лишнее напористое плечо и один лишний зычный голос…
Солянки все не было. Прикинув, что уже достаточно испытал свою алкогольную независимость, я наполнил рюмку по всем законам поверхностного натяжения и «немедленно выпил», как сказал бы Венедикт Ерофеев. Кто хоть раз в жизни злоупотреблял, тот поймет мои ощущения: целебное тепло, зародившись в желудке, через несколько мгновений уже нежно приняло форму всего моего тела, а затем, выйдя за его пределы, образовало вокруг меня радостное марево, трепещущее, как воздух над раскаленными камнями. Я закусил корочкой хлеба и увидел Надюху, несущую над головами всей этой литературной сволочи судок с моей солянкой – серебряную чашу, почетный приз за несуетную жизнестойкость! (Обязательно запомнить!)
– Ну, что там с Витьком? Не посадили хоть? – ставя судок, спросила она.
– А где маслины? – в свою очередь спросил я, огорченно поваландав ложкой.
– Не завезли… Вы чего не отвечаете! Втянули его в разные пакости, а теперь отлыниваете! Где Витек?
– А где маслины?
– Не завезли, говорю!
– А его, наоборот, увезли…
– Куда?
– Не знаю…
– Кто?
– Дама. Дама с «командирскими» часами.
– Горыниха! – всплеснула руками Надюха. – А я думала, врут на кухне!
– На кухне никогда не врут.
– Дурак вы. Предупреждала я Витьку, чтоб не связывался… Связался! Если с ним что-нибудь случится, я вам горячий бульон на голову вылью!
– Твои угрозы, словно розы, а позы, словно туберозы! – процитировал я, кажется, себя самого.
– Да ну тебя… кофе будешь? – спросила Надюха, переходя на «ты».
– Вестимо.
Она снова ушла. А я бодро помахал ручкой печальному Закусонскому. Он в ответ только мотнул головой и скуксился еще больше. Я бы на его месте просто повесился на клейкой ленте для мух!
– Вот ты где! Слава Богу! – Передо мной стояла запыхавшаяся секретарша Горынина Мария Павловна. – А я уж к тебе курьера хотела посылать. Телефон не отвечает, Николаич ругается, тебя требует. А тут Ирискин прискакал и говорит: ты в ресторане…
– Конечно, где ж еще быть настоящему писателю! А что случилось?
– Не знаю, но что-то серьезное. Пошли!
– Не могу. Без кофе не могу. Обед без кофе, как жизнь без смерти…
– Вот, правильно понимаешь: прибьет Николаич. Пошли!
И я пошел. Без кофе.
Приемная Горынина была набита томившимися в ожидании подписантами: они сидели третий день, поникли и осунулись. Мужчины заросли щетиной. Женщин явно не красил неловкий макияж, выполненный в полевых условиях. Делегаций теперь стало четыре: появились еще защитники природы, принесшие письмо против загрязнения эфира ненормативной лексикой. К ним примкнул болтавшийся без дела Свиридонов-младший.
В кабинете я застал странную картину.
Трое мужчин – Горынин, Сергей Леонидович и Журавленке боролись с Ольгой Эммануэлевной. Выглядело это так. Видный идеолог, прикрыв «вертушку» своим телом, одной рукой придерживал на носу очки, а другой, стараясь сохранить уважение к старости, насколько это возможно в подобной ситуации, отталкивал атакующую бабушку русской поэзии. Горынин и Сергей Леонидович, схватив ее соответственно за талию и за руку, пытались оттащить Кипяткову от опасного аппарата. Ольга Эммануэлевна отбивалась с редкой для ее возраста энергией, а свободной рукой старалась сорвать очки с носа Журавленке. При этом она кричала:
– Дайте мне позвонить! Я скажу ему все…
– Он занят. Он не подходит к телефону! – увещевал ответработник, уворачиваясь от цепкой старушечьей лапки.
– Вы лжете! Вы отрываете руководство партии от почвы! – кричала Кипяткова. – Я скажу ему: Михаил Сергеевич…
– Не надо! – умолял Николай Николаевич. – Не надо ему ничего говорить!
– Не-ет, я скажу-у! – настаивала старушка, делая совершенно борцовскую попытку вырваться.
– Он все уже знает! Ему доложили! – кряхтя, убеждал Сергей Леонидович.
– Нет, не все! Он не знает, какой Виктор Акашин замечательный писатель! Я должна прочесть Михаилу Сергеевичу одно место из романа…
– Горбачеву не до романов! Он за целую страну отвечает! – снова вступил Журавленке.
Мое появление несколько отрезвило Кипяткову.
– Хорошо, – согласилась она. – Я напишу ему письмо…
– Прекрасно. Я передам, – переводя дыхание, но на всякий случай продолжая прикрывать телом «вертушку», отозвался идеолог Журавленко.
– Да, я напишу, – теперь уже глядя прямо мне в глаза, повторила старушка. – Напишу, что Виктор Акашин – гордость нашей литературы! И я благодарна за то, что Михаил Сергеевич это понял и остановил травлю честного человека, сказавшего народу то, что давно уже надо было сказать! Я напишу…
– Лучше на машинке напечатать, – посоветовал Сергей Леонидович.
– Отпустите меня!
Ее отпустили. Она достала из сумки зеркальце с дореволюционной монограммой, припудрилась и вышла из кабинета с таким видом, с каким путешествующая по своей державе королева покидает замок вассала, не угодившего ей ночлегом. Николай Николаевич облегченно вздохнул, вытер мокрый лоб краем лохматой бурки, подаренной некогда Союзом чеченских писателей, и посмотрел на меня с некоторым замешательством. Я понял, что на этот раз все обошлось.
– Вызывали? – спросил я, не подав виду.
– Приглашали… – поправил Горынин. – Пляши, умник! Пронесло! Удивлен?
– Скорее да, чем нет… – неожиданно для себя самого ответил я.
– Было заседание Политбюро, – пояснил Журавленко, на всякий случай так и не отходя от «вертушки». – Лигачев требовал крови. Остальные – примерного наказания. Михаил Сергеевич всех внимательно выслушал, задумался, а потом сказал… – тут идеолог замолчал и вопросительно глянул на Сергея Леонидовича.