– Наташка, какая тебе разница?! Не было – значит, так надо, – увильнула от ответа скрытная Ирина и опустила голову.
– Я – точно не пойду! – запротестовала младшая, Валя. – Во-первых, я покойников боюсь. Во-вторых, у меня день рождения. Мне и так больше всех не повезло: все нормальные люди свой день рождения в ресторане отмечают, а я – на кладбище. Посмотрела бы я на вас, если бы вы деда в свой день рождения хоронили!
Подавляющим большинством голосов самоотвод Валечки был принят, дебаты подошли к концу, и Полина из солидарности к хозяйке, до сих пор, кстати, периодически грозящей ее уволить без хороших рекомендаций, вызвалась нести ночную вахту в квартире на Спиридоньевском.
– Ну уж нет, – отказалась от помощи домработницы Аурика Георгиевна. – Дома сиди. Вдруг Мише что-нибудь понадобится.
– Ничего мне не понадобится, – отказался от помощи Коротич, в глубине души обрадовавшийся тому, что ему придется ночевать в собственной постели, а потому испытывающий определенное чувство вины за то, что отправляет жену ночевать в дом, откуда только сегодня вперед ногами вынесли ее отца.
Ночевать в квартире деда вызвалась и Наташа, не испытывающая никакого страха при мысли о том, что останется в опустевшей квартире Георгия Константиновича. И даже если бы мать нашла причину, чтобы остаться дома, она все равно бы пошла и ночевала бы – хотя бы для того, чтобы успеть запомнить еще не выветрившийся после смерти запах дедушки. И еще – ей очень важно было дотронуться до всего, чего касались его холеные руки с длинными пальцами, на которые она могла смотреть бесконечно, особенно в тот момент, когда они медленно ощупывали драгоценные экземпляры ювелирной коллекции.
– Ты что так смотришь? – всякий раз спрашивал старшую внучку Георгий Константинович.
– А зачем ты глаза все время закрываешь? – отвечала она ответом на вопрос.
– А я и так все вижу. А вот ты – нет, раз смотришь. Камнями любуешься?
– Нет, – Наташа точно знала ответ. – За тобой наблюдаю. Ты словно колдуешь…
– Потому что я колдун, – смеялся Георгий Константинович и просил Наташу взять в руки то или иное украшение и какое-то время подержать, сжав в кулачке. – Чувствуешь? – шепотом спрашивал он. – Теплыми становятся. Живые потому что.
Странно, что ни Аурике, ни Михаилу Кондратьевичу не пришла в голову мысль о том, что в квартире барона Одобеску осталось много ценностей, вызывающих пристальный интерес не только у коллекционеров-профессионалов, но и людей другого сорта. Супруги об этом даже не думали, как будто тот факт, что Аурика стала наследницей целого состояния, не имел никакого значения. Для них он, и правда, не имел никакого значения. Ценность оставленной потомкам коллекции ювелирных украшений, картин, фарфора и еще чего-то там, по мелочи, состояла для них исключительно в том, что она была собрана руками Георгия Константиновича. Именно он был главным ее украшением, ее душой, а теперь она превратилась в перечень порядковых номеров, у каждого из которых была своя стоимость, чаще всего выраженная в валюте.
К Спиридоньевскому переулку отправились пешком, уговаривая друг друга прогуляться по Тверской, чтобы немного подышать августовской вечерней прохладой.
– Ты вообще могла бы не ходить, – не поворачивая головы, сообщила дочери Аурика.
– Ты тоже, – вздохнула Наташа, так же, как и мать, не поворачивая головы в сторону собеседника.
– Знаешь, Наташка, я вот помню, у меня в жизни период был, еще до встречи с твоим отцом, когда я как черт по сковородке прыгала. И тот меня не любит, и этот не смотрит. И жизнь не удалась! И еще много чего…
– У тебя был такой период?! – не поверила своим ушам Наталья Михайловна Коротич.
– Был, был. Тоска была такая, как сейчас помню. И вот папа… – Аурика сглотнула ком в горле, перевела дыхание и продолжила: – Повел меня в «Колизей».
– Куда? – не поняла Наташа.
– В «Колизей». Ресторан такой был раньше в Москве. Там еще вся богема собиралась. Ну и не только богема, – взмахнула рукой Аурика Георгиевна и в красках пересказала дочери все подробности того – тоже, кстати, августовского – вечера. – Мне тогда просто интересно было, и весело, и забавно. А сейчас… – Аурика заплакала и еле договорила: – А сейчас повторила бы, да не с кем. И вообще – если бы не папа, не знаю, во что бы моя жизнь тогда превратилась.
– Да ни во что бы она не превратилась! – как-то раздраженно поставила под сомнение Наташа материнское признание. – Вместо папы был бы кто-нибудь другой.
– Если бы вместо папы был бы кто-нибудь другой, – у Аурики моментально высохли слезы, – то меня бы не было, а тебя и подавно.
– Никогда не думала, что отец для тебя столько значит, – удивилась Наталья Михайловна. – Ты его Мишей только по праздникам называла. Все время, как в суде: «Коротич, Коротич».
До Аурики Георгиевны наконец-то дошел смысл дочерних высказываний:
– Так ты про своего папу?
– Да. А ты про кого?
– Я про своего, про Георгия Константиновича.
– Я так и думала, – усмехнулась Наташа. – Только твой папа заслуживает особого одобрения, что и понятно. Сегодня – особенно.
– Наташка! Что с тобой? Ты что-то имеешь против?
– По-моему, моего мнения здесь никто не спрашивал, – пожала плечами Наталья Михайловна и остановилась, пытаясь перевести дух. По ее раскрасневшемуся от убыстрившейся ходьбы лицу было видно, что она еле-еле сдерживает раздражение. Причем, до конца не было понятно, что именно вывело ее из себя. То ли упоминание о том, что в жизни матери есть какие-то моменты, о которых она не подозревала, потому что та их тщательно скрывала, оставаясь в глазах дочерей свободной от флера невезения и сомнений. То ли потому, что Аурика имела, как ей на минуту показалось, гораздо больше прав на то, чтобы оплакивать Ге. В этом смысле соревноваться с матерью не представлялось возможным, потому что их с Георгием Константиновичем объединяли общие тайны, о которых она явно не собиралась никому рассказывать. Могла быть и еще одна причина – боль за Михаила Кондратьевича, которого Аурика Георгиевна, Наташа искренне так считала, недооценивала и, наверное, не любила так, как любят нормальные жены своих мужей. А в том, что Аурика Одобеску к их числу не относилась, Наталья Михайловна была абсолютно уверена. Кстати, не без помощи Михаила Кондратьевича, всегда призывавшего в свидетели своего драгоценного тестя. А еще – Наталье Михайловне Коротич было чрезвычайно трудно справиться с чувством потаенной зависти. Даже сейчас она воспринимала Аурику как свою единственную соперницу. И по-другому Наташа не могла, ибо главными мужчинами ее невезучей женской жизни были те, кто сделал жизнь ее матери абсолютно счастливой – дед и отец. Других, знала она наверняка, не предвидится.
Наталье Михайловне стало себя жалко до слез, но она сдержалась и, отдышавшись, сурово, словно нехотя, проговорила:
– Ладно, пойдем. Вон уже люди оборачиваются.