– Это почему же?
– Например, я возьму и умру.
– А ты возьми и не умирай, – улыбнулась Наталья Михайловна, разгадавшая материнскую хитрость.
– Хорошо тебе говорить! А ведь мне, между прочим, шестьдесят.
– И что?
– И то. Мне шестьдесят, а ты еще ни разу (Аурика поводила перед лицом дочери указательным пальцем), ни разу не сказала мне о том, что ты меня любишь.
– А что, без слов этого не видно? – помрачнела Наташа, готовая высказать матери ту же самую претензию.
– Нет, – наотрез отказалась принять правоту дочери Аурика Георгиевна. – «Без слов» кажется, что ты все время меня оцениваешь. И все время мной недовольна. Вроде, как я тебе экзамен сдаю, а ты мне двойку ставишь.
– А ты бы, конечно, пятерку хотела? – напряглась Наташа и покраснела, как будто ее поймали с поличным.
– Конечно, – призналась мать. – По-моему, это так естественно.
– А что ты тогда скажешь, если я тебе признаюсь, что испытываю схожие чувства? И всю жизнь живу с ощущением, что ты мною недовольна. Что бы я ни делала! Каких бы высот ни достигала! У тебя всегда было недовольное лицо. А ведь мне было так важно тебе понравиться!
– И мне, – проговорила Аурика. – Хотя тебе, конечно, кажется, что это неправда. Был бы жив папа, он бы тебе подтвердил.
– Был бы жив папа, ты бы сейчас мне такого не говорила. Правильно?
– Правильно, – согласилась Аурика Георгиевна. – Правильно, Наташа. Я бы тебе такого не говорила. А сегодня скажу. И знаешь почему?
– Почему? – эхом откликнулась Наталья Михайловна.
– Потому что боюсь.
– Чего-о-о?
– Умирать боюсь. Не в смысле умирать, а что сказать не успею или забуду. Мало ли. Прости меня, Наташа, – неожиданно повинилась Аурика и прямо посмотрела в глаза дочери.
– Ма-ам, – ахнула Наталья Михайловна и ощутила, как стало горячо внутри, где-то там под грудью, где живет душа. – За что?
– За все, – туманно ответила Аурика Георгиевна и больше не произнесла ни слова. Достаточно того, что она признала свою вину. До частностей ли здесь?..
Наташа, как никто другой, понимала истинное величие совершенного матерью поступка: великолепная Аурика Одобеску, как правило, никогда, ни при каких обстоятельствах не решалась объявить о собственных промахах, наивно предполагая, что это может разрушить тщательно создаваемый ею образ непогрешимой дочери, матери и жены. Аурика сама понимала тщетность собственных усилий, но тем не менее продолжала играть в эту игру.
«Заче-э-эм? – всякий раз спрашивал ее проницательный Георгий Константинович, с грустью наблюдавший внутренние мучения Прекрасной Золотинки. – Дорого яичко ко Христову дню», – напоминал он своей упрямой дочери о том, что вовремя произнесенное слово уничтожает нелепые обиды, разводящие людей по разные стороны жизни.
«Зач-е-е-м?» – изумлялся нелепой строптивости жены Миша Коротич, всякий раз первым идущий на примирение даже тогда, когда правота его позиции не вызывала у окружающих никаких сомнений. Михаил Кондратьевич, хронически влюбленный в собственную супругу, не переносил долгих часов молчания и оскорбленного вида Аурики. Он шел и извинялся, лишь бы та сменила гнев на милость.
Сама Наталья Михайловна не осмеливалась задать этот вопрос матери. Вместо нее она призывала к ответу то своего любимого Ге, то измученного бессмысленными распрями отца. «Почему мама так поступает?» – недоумевала Наташа и заглядывала в глаза тем, кто, по ее мнению, мог знать ответ на этот вопрос.
«Потому что она такая!» – в один голос восклицали Одобеску и Коротич и просили Наталью Михайловну не обижаться на мать. И Наташа приняла такое положение вещей и перестала требовать от Аурики того, что та не могла ей дать. Это не означало, что обиды старшей дочери улетучивались сами собой. Нет, они копились. И Наташа легко могла показать, где – в том самом месте, под грудью, откуда сегодня полыхнуло странным жаром, как только Наталья Михайловна услышала запоздавшие слова о прощении. Но она их услышала и на секунду стала абсолютно счастливой, несмотря на окаменевшее лицо матери, испуганной собственным поступком.
Оказавшись в комнате Георгия Константиновича, они какое-то время постояли около кровати, стараясь не смотреть друг на друга. Да и не было в этом никакой необходимости: наверное, впервые за много лет мать и дочь были единым целым, скрепленные общим горем и общим счастьем. «Как удивительно устроена жизнь!» – думали они про себя, мысленно благодаря того, кого больше никогда не будет рядом. Ведь именно он, Георгий Константинович Одобеску, собственной смертью сумел наконец-то объединить вечных оппонентов, остро нуждающихся друг в друге… И в нем.
Свет первоначально гасить не стали. Наташа даже прошлась по квартире, несколько раз пощелкав в каждой комнате выключателем, чтобы всюду было светло. Какое-то время мать и дочь лежали молча, прислушиваясь к каждому шороху. Им то мерещились знакомые шаги Георгия Константиновича, то скрип старого кресла, как будто в него кто-то сел, то шелест газеты, то просто какое-то шуршание, словно под полом скреблась мышь. В результате Аурика Георгиевна не выдержала и пожаловалась дочери:
– Я так больше не могу. Хоть вставай и иди чай пить на кухню.
– Да сколько можно чай-то пить? – резонно поинтересовалась Наташа, понимая, что мать явно переоценивает собственные возможности, собираясь бодрствовать до утра.
– Ну, все равно же не спим. Только мучаемся.
– Я не мучаюсь, – по привычке заняла противоположную позицию Наталья Михайловна, но буквально через секунду согласилась с матерью, что это не сон, а мучение. – Но с кровати я не встану, – решительно заявила молодая женщина. – И тебе не дам.
– Это почему? – возмутилась Аурика, отвыкшая от того, что ей кто-то что-то может запретить.
– Потому что ты заснуть не можешь от переутомления. Надо было у Альки феназепам взять или элениум, чтобы хорошенько ночью отдохнуть.
– Еще я всякую гадость не глотала! – возроптала Аурика Георгиевна, хотя мысленно признала правомочность Наташиного подхода.
– Это вынужденная мера, мама, – как-то очень нежно произнесла Наталья Михайловна, в сущности, совсем не нежные слова. – Ты уже в таком возрасте. И ты, и папа – за вами нужен контроль. Нервную-то систему необходимо разгружать! – бодро вынесла вердикт Наташа и покровительственно посмотрела на мать, в сущности, никогда не жаловавшуюся на плохое самочувствие.
Упоминание о возрасте Аурике не понравилось, но фраза дочери о том, что они с Коротичем нуждаются в особом уходе, как-то приятно легла на душу. И Аурика Георгиевна не стала спорить и даже как-то совсем по-старчески протянула:
– Да уж, не семнадцать лет. Как подумаю, Наташка, шесть-де-сят! – выговорила она по слогам и нахмурила брови. – Раньше мне казалось, что шестьдесят – это обезьяний век. Вообще было непонятно: зачем в таком возрасте жить?! Папе своему еще всегда поражалась: зачем ему новый костюм, а к нему модный галстук, в шестьдесят три года! А вот сейчас понимаю – все еще хочется. Вроде бы я бабка! Представляешь, Наташка, твоя мать – бабка. Моей внучке четырнадцать лет.