Но эта неприязнь окрепла, когда Хафса осознала, что Хуррем может стать такой, как НурСултан, мачеха Хафсы, до которой она сама так и не смогла дотянуться. Вот это было самым обидным – то, что Хуррем легко давалось то, что так и не удалось самой валиде. Можно управлять гаремом, быть властительницей душ и тел сотен красавиц – и при этом даже не пытаться шагнуть за пределы женского рая. А эта пигалица шагнула, она посмела быть интересной там, куда сама Хафса никогда не заглядывала.
Поэзия наложнице нужна, музыка тоже, нужно уметь складывать слова о любви в красивые фразы, но зачем философия? К чему наложнице султана ученость, для этого у него есть Ибрагим и улемы. Когда в первые дни Хуррем завладела вниманием Повелителя, беседуя с ним, валиде все равно смеялась, кто же мог ожидать, что это надолго? Но шли дни, потом месяцы, а теперь уже и годы, Повелитель брал на ложе других, даже отправлял Хуррем в ссылку, она исправно рожала детей по одному в год, но интерес султана к этой пигалице не падал, кто бы ни спал на зеленых простынях ложа Повелителя, туда непременно возвращалась Хуррем.
И вот это упорство Сулеймана в предпочтении той, которую сама валиде никогда не предпочла бы, раздражало сильней всего. Так обычно раздражает то, чего не понимаешь, а Хафса не понимала Хуррем. Или лгала сама себе, что не понимает, потому что та слишком походила на Нур-Султан.
И даже сейчас, после того, как Хуррем спасла Сулеймана именно своей настойчивостью, ближе к его матери не стала.
Однако отдалилась и Махидевран, вернее, ее сознательно отодвинула от себя сама валиде. Просто, вспомнив поведение баш-кадины в минуты, когда решалось, будет жить или нет Повелитель, Хафса вдруг увидела настоящую Махидевран. Хезнедар-уста потом пыталась убедить, что это просто был момент отчаянья, растерянности, но Хафса только усмехнулась, все верно, в такую минуту каждый ведет себя, не задумываясь о последствиях. Хуррем едва ли не трясла валиде, требуя, чтобы та отправилась поить спасительным средством Повелителя, а Махидевран распоряжалась комнатами, уже чувствуя себя следующей валиде. Растерянность лучше всего показывает, что у человека на уме и в душе. И пусть душа Хуррем все равно не стала ближе, Махидевран доверие во многом потеряла. Гульфем и то вела себя лучше – притихла в своем углу, выжидая, за кого ей подать голос.
Как ни ластилась после того Махидевран, что-то словно сломалось, хотя валиде ни на минуту не забывала, что это баш-кадина, мать наследника. Но и только, долгие посиделки с задушевными разговорами отошли в прошлое. Тем более Хафса все чаще болела либо просто лежала или сидела, закутавшись в меха (их снова привезли с родины Хуррем в подарок) и вспоминая свою жизнь. Сердце сжималось, уставшее, оно уже не могло так быстро гнать кровь, все чаще хотелось отдохнуть непонятно от чего, передать дела кизляр-аге или хезнедар-уста.
Налаженный годами неустанных хлопот и забот организм под названием гарем жил своей жизнью, жил по правилам и законам, установленным ею, по ее распорядку, согласно ее требованиям, но уже почти без нее. Может, наступит весна и станет легче дышать? Расцветут многочисленные цветы, и валиде снова пожелает выйти в сад? Наверное, но пока она почти все время лежала или сидела, прикрыв глаза.
Лежал Сулейман, он тяжело оправлялся от отравления, слишком долго не получал противоядие, и хотя сильный организм справился, приди помощь позже, все закончилось бы плохо. Султан не ездил на охоту, его лошади стояли без дела, меньше занимался делами, зато много читал, беседовал с улемами и размышлял.
О чем? То ведомо только ему, недаром Сулейман считался одним из самых загадочных правителей не только Османов. Даже Ибрагима не всегда допускал в свои мысли. Но визирю не до разговоров, потому что Повелитель объявил о предстоящем весной походе, а любой поход надо готовить. К тому же у Ибрагима имелась своя тайна – Мухсине, на которую тоже требовалось время, и он был даже рад, что Повелитель не ездит охотиться.
Размышлял ли Сулейман о том, кто и почему попытался его отравить? Наверное, только никому об этом не говорил.
Лежала и Хуррем. Она очень тяжело перенесла последние роды, хотя были стремительными. Потеряла много крови, а потому была очень слаба, ребенку даже привели кормилицу. Зейнаб снова качала головой и заводила прежний разговор:
– Госпожа, нельзя так много и часто рожать. Пятеро детей за пять лет…
– Но что же делать?
– Я дам средство, чтобы немного передохнуть.
Хуррем согласилась, она и сама понимала, что, пытаясь родить следующего ребенка, может осиротить пятерых уже имеющихся.
Она тоже размышляла и в отличие от Сулеймана думала над тем, кто и почему мог его отравить. Верно говорят: хочешь понять кто, пойми, кому выгодно. Выгодно янычарам и Махидевран, в таком случае султаном становился маленький Мустафа, а его мать Махидевран превращалась в хозяйку гарема валиде-султан. Но едва ли Махидевран рискнула бы на такое, она способна вырвать клок волос сопернице, но никак не отравить Повелителя.
Янычары? Но им сейчас совсем не резон, тем более объявлено о предстоящем походе, в который совсем юный Мустафа войско не поведет. Во главе хотя бы на время встал бы Ибрагим, ему Махидевран доверяет больше всего, да и нет у нее никого другого. А Ибрагима янычары любят не больше, чем Хуррем.
Ибрагиму тоже невыгодно, не столь сильны его позиции, чтобы рисковать.
Иностранцы? Но кто? Венецианцы, которые хоть как-то имеют доступ во дворец и знают положение дел в нем, обласканы Ибрагимом, что означает их особое положение. Персам не до османов, у них свои проблемы, когда идет борьба за трон у себя дома, мало кого интересует трон соседей.
Тогда кто?
Во дворце кто-то очень сильный и невидимый, если не понять, кто именно, рисковать будешь каждый день. Плохо, когда к опасению за собственную жизнь и жизнь детей добавляется опасение за жизнь Повелителя.
Но размышления привели Хуррем еще к одному пониманию: Сулейман очень дорог ей не только как отец ее детей, не только как Повелитель, единственный защитник их с малышами в этом жестоком мире, но и как любимый мужчина. Она не могла себе представить, что когда-то его руки не будут касаться ее волос, плеч, а его губы целовать ее. Нет, только не это!
Эта мысль заслонила многие другие.
Хуррем снова и снова разглядывала свое бледное из-за болезни лицо в зеркало с красивой ручкой – подарок все того же хитрого венецианца Луиджи Гритти. Ах, если бы внешность можно было изменить, вот так же украсив!
Да, у нее отменная чистая кожа, без пятен, веснушек или родинок, Зейнаб перевела немало миндаля на маски для лица и тела, чтобы не было неровностей или морщин, ресницы ежевечерне смазывали оливковым маслом и подводили усьмой для роста, купали в розовой воде, массировали… что только не делали, чтобы тело и кожа султанши оставались привлекательными.
Но никакие ухищрения Зейнаб или Фатимы не способны увеличить небольшие глаза, пусть даже удивительного зеленого цвета с искорками смеха, брызжущими во все стороны. Никакие мази не сделают маленькие губки не только мягкими, но и большими.