Ибрагим был не прав, султан готов оказать французскому королю «посильную помощь», продолжив наказывать несчастную Венгрию за пленение Карлом Франциска. К тому же он хорошо помнил и мечтал повторить успех Белграда. Почему бы нет? Пусть Карл поймет, кто противостоит ему на Востоке.
Итак, поход, только пока не говорилось куда. Янычары обрадовались, сипахи тоже, все, кто осуществлял поставки для армии, потирали руки, в Стамбул стали стекаться те, кто желал бы отправиться в поход (неважно куда) ради грабежа.
Но в поход всегда ходили весной, когда прекратятся дожди и подсохнет земля. Время подготовиться было…
Хуррем играла с малышами, когда раздался стук в дверь и в нее бочком протиснулся кизляр-ага.
– Госпожа Хасеки Султан…
Ну что за голос у этого кизляр-аги, что за привычка разговаривать так, словно он тает на солнце или знает что-то негодное! Вечно загадочен, вечно что-то недоговаривает, вечно произносит слова нараспев, тягуче и тревожно…
И ходит тоже… Дело не в семенящей из-за увечья и необходимости все время держать глаза опущенными походке, он так привык демонстрировать свою покорность, что делает это даже тогда, когда совсем не нужно. В широко открытую дверь евнух умудряется буквально просовываться боком, словно пропуская кого-то рядом с собой или за кем-то следуя и нашептывая при этом.
– Повелитель велел привести вас к нему. Но наденьте чадру.
– Чадру? Что случилось? Нужна парадная одежда?
– Нет, сказано, что достаточно обычной, только покрывало поплотней и яшмак тоже.
Евнух сделал Гюль и Гёкче, новой служанке Хуррем, знак остаться:
– Проводят евнухи.
Стало тревожно, Хуррем попыталась хоть что-то вызнать у кизляр-аги, но тот держался как кремень:
– Повелитель приказал вас привести. Больше ничего не знаю.
Не так часто им удавалось выходить за Ворота блаженства наружу, гарем не выпускал своих пленниц. Но главный евнух вел Хуррем уверенно, она уже знала этот путь, потому что была одна из немногих, кому удавалось хотя бы иногда его проделывать.
Конечно, большинство одалисок мечтало совсем о другой дороге – в спальню Повелителя, а Хуррем ценила эту – в его покои вне гарема. Туда крайне редко ходила даже валиде, там не бывали другие женщины, не было хода Махидевран или Гульфем, там мужской мир, и то, что Хуррем там бывала, добавляло зависти и ненависти к ней. Зависти не к самим походам, а к избранности, к тому, что ей доступно недоступное другим.
Постучав в двери покоев султана и получив разрешение войти, кизляр-ага сообщил Повелителю о Хуррем и отступил к двери. Хуррем вошла с бьющимся сердцем, она была заинтригована почти таинственностью, с которой ее вели к султану. Никто не встретился по пути, евнухи постарались.
За ней закрылась дверь, кизляр-ага остался лично сторожить снаружи. Хуррем поклонилась Сулейману:
– Повелитель, вы звали меня?..
В комнате дальше от окна стоял мужчина, против света и сквозь плотную почти непрозрачную накидку Хуррем не было видно ни его лица, ни даже толком крупной фигуры. Да она и не стала бы смотреть без распоряжения Повелителя.
Сулейман дал такое распоряжение:
– Да, Хасеки Султан. Сними накидку, оставь только яшмак и посмотри на этого человека.
Хуррем подчинилась и… едва удержалась на ногах:
– Адам?!
– Это?..
– Это мой брат…
Рослый молодой мужчина внимательно вглядывался в стоявшую перед ним женщину, но видны только глаза в прорези яшмака. Зеленые глаза он узнал, только не знал, как обращаться к этой завернутой в сто слоев ткани женщине. Ткань была богатейшей, как и все вокруг, но что теперь делать, как разговаривать с сестрой, у которой видны только глаза?
Сулейман с интересом наблюдал за братом и сестрой.
– Адам, как ты сюда попал? Как ты меня нашел?
Тот недоуменно пожал плечами:
– А разве не от тебя приходил в Рогатин человек, сказал, что ты в гареме султана любимая женщина…
– От меня? Нет, мне и в голову не приходило отправить кого-то в Рогатин, как можно?
Она вдруг с ужасом поняла, что с трудом подбирает слова, то и дело пытаясь перейти на турецкий. Даже по-итальянски говорить легче, а свой язык почти забыла. Неудивительно, семь лет не говорила и столько же не слышала.
А вот султан, похоже, понимал. Откуда?
– Повелитель, это мой брат Адам, но я никого не посылала в Рогатин…
– Я выясню, кто послал. Думаю, вам интересно поговорить? Пройдите туда, – он жестом указал на вторую комнату. – Можешь снять перед братом яшмак.
Хуррем смутилась:
– Он не мешает…
Они сидели рядом и не знали, о чем вести беседу, вернее, с чего начать. Сулейман за своим столом перед разложенными картами внимательно вслушивался. Он действительно неплохо понимал славянскую речь, потому что большинство янычар были славянами, и хотя их самих старались отучить от родных языков и поскорей научить турецкому, янычары все равно часто разговаривали на своем.
– Как мама? Отец?
Она очень не хотела этого спрашивать, потому что боялась услышать то, что услышала:
– Мама умерла давно, сразу как тебя украли, не выдержала. А отец недавно. У тебя дети?
Глаза в прорези яшмака улыбнулись:
– Да, уже пятеро. Одна дочь и четверо сыновей.
– Ух ты! Такого даже у меня нет.
– А у тебя сколько?
– Трое… все пацаны.
Она даже не сразу вспомнила это слово.
– Настя… ты счастлива?
Произнесенное родное имя всколыхнуло сильней самого появления в султанских покоях Адама. Настя… она и забыла, что ее зовут так. Нет, не забыла сама по себе, а старалась забыть.
Зачем-то переспросила:
– Счастлива? Да. Люблю, любима, дети…
Оставался еще один вопрос, который Адам боялся задать, а Хуррем боялась услышать:
– Ты… приняла магометанство?
Твердо глянула в глаза:
– Да. Бог един, Адась, а здесь я под защитой Аллаха и Повелителя. Я и мои дети.
Он все понял, понял, что она выбрала другую веру ради детей, кивнул:
– Я передам дома, что ты счастлива.
Засмеялся:
– Богата, довольна…
Она тоже улыбнулась одними глазами, но Адам представлял ямочки на щеках там, под тканью. Настя все та же и совсем иная.
– Тот человек сказал, что тебя можно… выкрасть. Но мы решили иначе: выкупить. Собрали немало денег, я привез…
Она рассмеялась, словно колокольчик зазвенел. Сердце Сулеймана сжалось, в последние месяцы он так редко слышал этот счастливый смех своей Хасеки.