И вдруг известие: воспользовавшись отсутствием в Стамбуле султана и его войска, на восточные границы империи напал шах Тахмасп! Конечно, не сам шах, он слишком для того мал, за него действуют кызылбаши, но это означало новые войны с Тебризом. Если добавится Багдад, то война пойдет на два фронта.
Находившиеся на востоке войска отбились, но, отступая, нападавшие применили тактику выжженной земли – не оставили после себя ничего.
Какое было дело гарему до событий на далеком востоке или далеком западе? Понятно, что до Стамбула никакой Тахмасп не дойдет, как и венгры ничуть не опасны гарему, но валиде все же собрала женщин, чтобы сообщить неприятное известие.
Махидевран зло поджала губы, явно намереваясь молчать, но все же не выдержала:
– Это ты в своих письмах сообщила шаху Тахмаспу о том, что Повелитель ушел в поход! Ты виновата! – ее палец ткнул в Роксолану.
– В чем? – Роксолана уперла руки в бока, от возмущения забыв, кто перед ней и где находится. – Только такая глупая овца, как ты, не сообразила бы, что Повелитель ушел в поход, если войско готовилось к походу и уходило у всех на виду!
Махидевран хватала воздух ртом, не находя слов, чтобы ответить. А Роксолана продолжила:
– А письма я только писала, Повелитель их читал, запечатывал и отправлял гонцов сам. Он знал каждую букву в этих письмах.
– И она хвастает, что переписывалась с принцессой Перихан! Повелитель знал каждую букву…
– Да, но тебе не доверили бы и этого!
Две кадины были готовы вцепиться друг дружке в волосы, валиде пришлось вмешаться:
– Махидевран, будь ты умней! Хуррем, прекрати!
Неизвестно, что разозлило Роксолану сильней: то, что ее вопреки всему назвали Хуррем, или то, что валиде потребовала от Махидевран быть умней. Скорее второе, но огрызнулась она на первое:
– Я Роксолана! Но если вам не нравится мое имя, то зовите Хасеки Султан!
– Я предпочла бы никак не звать тебя и не знать твоего имени.
Хафса была права, в своем гневе Роксолана зашла слишком далеко, валиде имела право строго наказать ее, и только понимание, что Сулейман все равно простит строптивую и наглую возлюбленную, останавливало валиде от применения жестких мер.
Но уже ее слова были унижением, жестоким унижением Роксоланы перед Махидевран. Неважно, что в комнате лишь хезнедар-уста и кальфы Махидевран и самой Роксоланы, уже сегодня весь гарем будет знать, что валиде отчитала Хасеки, посоветовав баш-кадине быть умней и не обращать внимания на эту нахалку. А еще, что валиде не желает видеть строптивицу, потому что та не умеет себя вести.
Махидевран смотрела на поверженную соперницу с насмешливым вызовом, сознавая свое превосходство.
Роксолана фыркнула:
– Я доставлю вам такое удовольствие, валиде-султан. Больше не появлюсь в ваших покоях и не напомню о себе. Мне достаточно любви Повелителя, чтобы обходиться без чьей-либо еще.
Это был неприкрытый вызов, тем более уходила Роксолана, высоко подняв голову и не дожидаясь разрешения валиде удалиться. Гюль и Гёкче отступали из комнаты спиной, стараясь быть как можно незаметней, но могли и не стараться, на них никто не обращал внимания.
Валиде сидела, молча глядя на решетку окна и стиснув зубы так, что те заболели. Самое лучшее вообще не разговаривать с этой Хуррем, ничего, кроме оскорблений, от нее не услышишь! Конечно, она сама никогда не привечала Хуррем, просто подсунула ее султану для развлечения, но не больше. Когда та была замечена, валиде ждала благодарности, а что получила? Все женщины гарема до единой готовы преклонить колени перед валиде – женщиной, давшей жизнь Повелителю, все готовы целовать край платья, с благодарностью выслушивать любые замечания, выполнять любые приказания, терпеть, даже если выговоры несправедливы, потому что разве может валиде упомнить всех, кто есть в гареме.
Все готовы, кроме этой нахалки, которая считает себя достойной встать вровень с валиде. Хафса готова признать, что она многого стоит, что не по-женски умна, научилась в сотню раз большему, чем ее научили в Каффе, что умеет очаровывать… Готова признать тысячи ее достоинств, но при одном условии: чтобы и Хуррем признавала власть валиде, чтобы не бросала вызов при каждой встрече в присутствии других женщин.
Как можно назвать умной ту, которая рубит сук, на котором сидит, изо дня в день портя отношения с валиде-султан и прекрасно зная силу влияния матери на сына. На что она надеется, что пересилит? Не бывать тому! Хафса была готова поддерживать кого угодно, только бы против Хуррем. Невозможно дольше терпеть неуважение этой нахалки!
Валиде решила, когда Повелитель вернется из похода, непременно сделать все, чтобы ему на глаза попалась умная и красивая девушка, но не из красавиц гарема, а такая, которая умеет вести себя по-европейски, то есть воспитанная не в гареме. Тогда посмотрим, устоит ли Хуррем…
Мчались от Стамбула в сторону Буды и обратно гонцы, возили письма. Тоненькая ниточка, связывавшая султана с его семьей, была крепкой…
Как любил Сулейман мгновения, когда очередной гонец подавал очередное послание от Хасеки, и он, сломав печать далекой возлюбленной, разворачивал ее послание! Знал, что обязательно будут стихи или еще какая-то выдумка. Роксолана то прикладывала крохотную ручку самого маленького из детей, Баязида, к листу и обводила ее, то вымазывала губы кровью и оставляла на бумаге поцелуй, то вкладывала засушенный цветок…
Утонула я в море тоски, где ни дня нет, ни ночи…
Каждый день мне погибель разлука с тобой пророчит.
Соловей я, отныне живущий в пустыне без розы,
Вместо песен теперь у меня только горькие слезы…
Она писала каждый день, Сулеймана радовали эти письма больше любых других, но он в шутку жаловался, что Хасеки переведет всю бумагу…
В ответ Роксолана снова писала:
Мой любимый, тебе же известно давно:
Если бы в море вода превратилась в чернила
И в бумагу вся ткань во дворце, все равно
Их для писем моих и тогда б не хватило!..
Плох мой стих и корявы слова,
Ты прости: говорить о любви как Меджнун не умею.
Полетела б голубкой к тебе,
Но мешать, о Фархад, я тебе не посмею…
Он отвечал:
Фархад… Меджнун…
Люблю в стократ сильней.
Любовь их – сказка, а моя навечно.
Любимая – свеча во тьме ночей,
А я при ней лишь мотылек беспечный.
У них была своя тайна, они связаны сердцем, такая нить, пока она существует, самая прочная в мире. Никому во дворце, в гареме, в Стамбуле, даже в мире не понять, что значили для обоих эти письма – подтверждения любви, письма – обещания будущей встречи и блаженства.
Он не мог не победить, она не могла не дождаться или не думать ежеминутно о нем.