Главными врагами тетки Липки было семейство Корноуховых: мать — дебелая телка с целым выводком поджарых, кусачих волчат в возрасте от трех до двенадцати лет (потом они, как правило, переселялись в детскую колонию), разномастных — от рыжего до жгуче-черного. Эта вечно голодная одичалая стая сама добывала себе пропитание, и поэтому на кухне ни на минуту нельзя было ничего оставить — из супа пропадало мясо, исчезало масло со стола, а также соль, спички, нож. Могли уволочь и все вместе: их было много — пять или шесть. К тому же они постоянно притаскивали со двора своих дружков-корешей.
Они не только крали все подряд, они могли подложить вам в кастрюлю любую пакость. Одной соседке они подкинули в суп живую мышь, другой горсть тараканов, а в варенье третьей — гвозди. Мне кажется, что подобные диверсии учиняли не только они, просто на них удобнее было списать. Почему-то отлично помню, как рыдали в отчаянии эти рецидивисты, когда целый таз варенья был спущен в унитаз им назло. Им так не терпелось отведать этого варенья. В отместку они потом взорвали газ в духовке плиты. Никто не пострадал, кроме духовки, которой уже нельзя было пользоваться. Их мамаша, волоокая дебилка, бывшая официантка, впоследствии перебазировалась в зоопарк, где и прижилась. Наш Петька утверждал, что младшего — черномазого — она понесла не иначе как от гориллы. Этот каверзный, юркий чертенок и впрямь походил на обезьянку. Русского языка не понимал, объяснялся исключительно знаками, кривлялся, корчил рожи и только изредка матерился. Любил ходить по коридору на руках и висеть в ванной на трубе вниз головой.
Питалась вся эта одичалая стая в основном звериными кормами, которые их мамаша таскала из зоопарка, отчего по квартире постоянно гуляли всяческие экзотические терпкие запахи — конины, желудей, чечевицы, потрохов, зловонной рыбы. Громадная кастрюля с вонючей похлебкой постоянно красовалась на их кухонном столе, и волчата хлебали из нее холодную бурду тут же, на кухне, стоя, впопыхах — они всегда куда-то спешили. Меня они дразнили, щипали и заглядывали под юбку. Я их боялась…
Звали ее, кажется, Василисой, но у нас в квартире она обитала под кличкой Коксагыз. Это была убогая старуха. Зимой и летом она ходила босиком и без трусов, что охотно демонстрировала всякий раз как доказательство своей нищеты, когда у нее требовали плату за электроэнергию и газ.
Днем она бродила по квартире и крала все, что попадало под руку, ночью же выбрасывала наворованное обратно в коридор. По ее громким выкрикам становилось понятно, что она перебрасывает имущество «на ту сторону реки», родственникам, которые погибли еще в гражданскую войну.
Общалась она в основном с потусторонними силами: с чертями, мертвецами, привидениями и прочей нечистью, из которой особо ненавидела чертей, жидов и рыжих, что в ее представлении было одно и то же. Она сражалась с этими врагами рода человеческого с поистине рыцарской отвагой, вот только средства для борьбы были далеко не рыцарские. Она крестилась, материлась, плевалась, дралась и боялась только одного заветного слова: кок-сагыз.
Стоило произнести это заклятие — ведьму как ветром сдувало.
По словам ее спившегося сына, Василису выперли из колхоза, где она проработала всю жизнь, за вражескую агитацию и пропаганду, а точнее, именно за этот злополучный кок-сагыз.
После войны, в годы великих Планов Преобразования Природы, была такая кок-сагызовая кампания. Директивами свыше было приказано сажать вместо картофеля, льна и ржи кок-сагыз. Это было задолго до кукурузной кампании, и можно себе представить, какой ужас навела на деревню эта ядовитая азиатская культура. Немудрено, что Василиса, которая благодаря военным передрягам была уже сильно не в себе, сразу же узрела в «кок-сагызной» кампании происки дьявола и не только наотрез отказалась участвовать в этой затее, но даже агитировала против нее односельчан. Под горячую руку ее обвинили во вредительстве, мракобесии, начетничестве, диверсии и шпионаже — словом, во всех грехах, которыми было принято клеймить инакомыслящих в те легендарные времена. Посадить не посадили, но выперли прочь из деревни — к сыну, в город.
В городе Василиса окончательно поехала и, воюя с чертями, жидами и прочей нечистью, пыталась свести с ума всех нас.
За свою злополучную жизнь Василиса заработала пенсию в размере семнадцати рублей с копейками, поэтому жила в основном на сдачу стеклотары, то есть винно-водочных бутылок, которые местные алкаши оставляли в парадных и скверах. Может быть, благодаря этому она постоянно ошивалась на лестнице и в прихожей.
Василисин сын — автослесарь — был тихим, задумчивым алкашом с мечтательным есенинским взором блекло-голубых, вытравленных алкоголем глазенок. Женился он почти каждый месяц, и каждый месяц его вынимали из петли в уборной. Но однажды вынуть не успели, после чего бабка Коксагыз бесследно исчезла, а ее комнату в скором времени заняла мать-одиночка с двенадцатилетней девочкой, которую тут же чуть не изнасиловали волчата.
Еврейская община жила особняком в угловой разделенной комнате напротив парадных дверей. Остальные жильцы пользовались черным ходом, благодаря чему прихожая как бы отходила во владение этой общины. Там, на их территории, была своя уборная с раковиной, свой счетчик, свой телефон и своя кухонька с электроплитками, — таким образом, у них получилась фактически отдельная квартира со всеми удобствами, однако, чтобы узаконить ее официально, требовалось согласие всех жильцов, получить которое было практически невозможно.
Евреев там было много, но жили они обособленно и тихо, поэтому жильцов квартиры устраивало такое положение вещей и на прихожую никто не претендовал, однако когда дело доходило до разрешения на раздел, то многие увиливали, отлынивали, кивали друг на друга, мол, что — я, я не против, если все прочие согласны, я не против, и даже для пущей убедительности ставили свои подписи на документе. Но то-то и оно, что подписи эти надо было заверять у паспортистки в жилконторе, а заманить их туда уже было невозможно ни за какие деньги — кто-то внезапно терял свой паспорт, другой исчезал, третий пребывал в агрессивном запое…
Бравый отставник Вознесенский был откровенным антисемитом. Как все бывалые люди, он евреев побаивался и на откровенную вражду с ними не шел, но уступать им тоже не собирался.
Он ненавидел евреев, но, пожалуй, еще больше ненавидел баб. «Бабье вонючее», — цедил он сквозь зубы вдогонку какой-нибудь шлюшке и для пущей убедительности плевал себе на руку и отвешивал ей воображаемый подзатыльник. Ему было за семьдесят, и он был помешан на собственном здоровье, занимался рыбной ловлей и культуризмом, а любые болезни выгонял из себя исключительно голодовкой. Соседи утверждали, что, когда ему удаляли камни из почек, он заодно попросил себя кастрировать. Статный и высокий, он раза три был женат, имел несколько детей, которых не признавал и долгое время всячески уклонялся от уплаты алиментов, за что два раза побывал в местах Крайнего Севера. Кстати, он садился как алиментщик всякий раз, когда других сажали по идеологическим соображениям.
Он выдавал себя за крестьянского сына, но писал совершенно грамотно, четким, каллиграфическим почерком и не особо скрывал, что перед революцией окончил классическую гимназию, после чего пошел на фронт добровольцем. Значит, уже в первую мировую он был в чине прапорщика.