И Петька не вынес позора и надругательства над своей мечтой. Бульдозериста он побил, а бульдозер утопил в реке.
Очевидцы рассказывали потом, как наш герой-разведчик прыгнул с крыши своего дома на кабину свирепо рычащего и крушащего все вокруг бульдозера, как вылетел из кабины и плюхнулся об землю незадачливый шофер, а сам бульдозер, захваченный нашим героем, помчался прямиком к реке и, собрав достаточное количество ликующих зрителей, сиганул с высокого бережка прямо в воду. Бульдозерист рассердился и пошел докладывать по инстанциям о гибели бульдозера, а зрители подобрали бесчувственное тело героя и спрятали. Несколько дней весь поселок поил своего заступника и скрывал его от милиции. Потом он, разумеется, получил большой срок и сгинул в лагерях, завещав матери отвоеванные владения. Вот тебе и собственность посовдеповски.
В семнадцать лет я пошла работать в нашу жилконтору машинисткой. Я плохо знала правила русской грамматики и на машинке с русским шрифтом поначалу могла печатать только двумя пальцами, но и этого было вполне достаточно. Работать здесь после Гретиной муштры для меня не составляло труда. Тем более что по штату нам были положены две машинистки, и скоро ко мне присоединили девушку Катю. Работы едва хватало на меня одну, но это никого не волновало. Если по штату положено десять, то и десять оформят, — не сокращать же штаты!
Бойкая девица Катя скверно печатала на машинке, зато прекрасно ориентировалась в нашей реальности. Она учила меня жизни. Опасаясь, как бы нам не навалили лишней работы, она зорко следила, чтобы я не печатала слишком быстро. Заметив, что безделье меня удручает, она посоветовала мне поступить учиться и на службе выполнять домашние задания.
Я последовала ее совету и поступила сразу в седьмой класс вечерней школы. На работе хватало времени для занятий, и, к своему удивлению, я очень быстро освоилась со школьной программой. До войны я окончила всего два класса средней школы, но пропущенные годы почему-то совсем не ощущались. Как видно, обучение тут было такое же формальное, как работа. Я отлично окончила седьмой класс и в дальнейшем, незаметно для себя, среднюю школу.
Мать моя продолжала лютовать. Это постепенно измотало меня, и я начала сдаваться. Когда Петька пропил мою немецкую машинку, я не только не возмущалась, но даже не сделала попытки вернуть ее, а это было возможно, потому что Петька всучил машинку одной знакомой бухгалтерше почти даром. Эта женщина предлагала мне выкупить машинку, но я уже пребывала в какой-то тупой апатии и так и не удосужилась это сделать.
В то время напарница Катя стала брать меня в свою компанию. Но здесь и отдых был страшнее, чем безделье.
Конечно, очень хотелось бы вычеркнуть эту мерзость из моей жизни. Юность, как видно, вообще самая уязвимая, болезненная и позорная пора в биографии наших женщин. Тяжело оглядываться на этот содом. Того и гляди, превратишься в соляной столб.
Однажды вечером, когда мать была на дежурстве, Петька полез ко мне в постель, за что получил по башке вазочкой. Вазочка разбилась, и тут как раз пришла с работы мать. Увидев разбитую вазочку, она надавала мне пощечин. Потом, обнаружив полное помойное ведро, немедленно потребовала его вынести.
Я накинула на плечи чужое пальто, сунула ноги в мамашины боты на высоких каблуках и закандыбала на помойку.
Помойка размещалась на заднем дворе; там было темно, а главное, очень скользко. В чужих громадных ботах, каблуки которых то и дело подворачивались, я с большим трудом добралась до помоечного отсека, вытрясла в бак ведро и вдруг остолбенела. В тени, совсем рядом со мной, стоял какой-то тип с детородным членом наизготове. Я шарахнулась от него и тут же грохнулась на мостовую навзничь, а тип в мгновение ока оказался поверх меня. Как в кошмарном бреду, мы молча возились на скользком и грязном асфальте. Я была совершенно беспомощна, потому что не могла вскочить на ноги и убежать: было слишком скользко. Кроме того, совсем рядом был ярко освещенный двор, где ходили люди; я боялась, как бы кто-нибудь не заглянул сюда и не поймал нас, — потом пойди оправдайся. Но главное, под балахоном чужого пальто я была почти совсем голая. Этот факт показался мне решающим и полностью меня парализовал. От ужаса у меня перехватило дыхание, казалось, все кончено… Если бы этот маньяк был понастойчивей, ему удалось бы меня изнасиловать. Но он, как видно, очень спешил и трусил, поэтому сделал свое грязное дело мимо цели и убежал, не попрощавшись.
Я же выползла из этого отсека на четвереньках и долго стояла в темноте, прислонившись к холодной стене. Ноги не держали меня. Однако домой я вернулась как ни в чем не бывало. Пожаловалась, что упала во дворе, и никто ничего не заметил.
Я думаю, что одного такого случая было бы достаточно, чтобы крепко травмировать какую-нибудь нежную героиню из наших мудацких романов. На самом деле — ничего подобного. Я была молода, хотела жить и тут же выкидывала из сознания все эти сомнительные истории. Защитные свойства организма были еще сильны и надежно страховали меня от душевных срывов. Ну попала под ливень, вымокла насквозь — глупо переживать по такому поводу. Надо забыть и жить дальше. И я забывала. Я надеялась на будущее и твердо верила, что изнасиловать меня нельзя, а в будущем мне обязательно повезет. Я мечтала об этом светлом будущем. Впереди была жизнь. Смерть я оставила в прошлом, там ее было предостаточно, и я старалась никогда не оглядываться… Зато теперь, когда все позади, юность, молодость и зрелость слились в единый ряд сплошных унижений, оскорблений и насилий. Теперь все кончено.
Недавно я перечитывала Тургенева и рыдала. Рыдала от животной зависти к его героиням, с которыми не случалось и не могло случиться ничего подобного и которые не стали бы переживать ни одного подобного инцидента. Ушли бы в монастырь, утопились, но не стали бы выживать в подобном дерьме. А главное, что сразило меня наповал, — это достоверная убедительность тургеневской жизни, которая гарантировала безопасность хотя бы представителям привилегированных классов. Ну, положим, я выросла на дне, но потом я имела возможность ознакомиться с другими социальными прослойками. Везде я обнаруживала одно и то же: душевную неустроенность, подавленность — и все это результат того же насилия, бесправия и обреченности.
В свободное время я ходила по улицам, с надеждой заглядывая в лица прохожих. Неужели никто из них не обратит на меня внимания, неужели я хуже всех? И обращали, но всегда с одной целью и с определенными намерениями. Моя судьба, душа, ум и громадные запасы неистраченной любви никого не интересовали — в этих добродетелях никто не нуждался.
Иногда меня приглашали в компании, но там царили все те же пьянство и разврат. Я там была лишняя, и меня спешили спровадить.
Одного они добились: им почти удалось убедить меня, что моя невинность стоит между мной и жизнью, что потеря ее — это единственный способ приспособиться к жизни. Сначала надо стать как все, потом привыкнешь, войдешь во вкус, приспособишься — и все образуется. Они внушили мне эту блядскую идею, но оказалось, что ее не так-то просто осуществить на практике.
Такого случая долго не представлялось. Не отдаваться же кому попало на помойке. На более серьезное отношение ко мне никто не претендовал.