Чтобы как-то себя развлечь и утешить, Егор решился на рискованный эксперимент. Он надумал открыться первому же психиатру, который его спросит, почему он кукарекает. Но даже такого прямого вопроса он не дождался: психиатров интересовало что угодно, только не причина странного поведения.
Там же, в психушке, Егор облюбовал себе несколько хилых диссидентов. Они были как растения, выросшие без света, — чахлые, бледные и вялые. Егор отдавал им свои таблетки, они глотали их пачками и балдели. Один был художник-абстракционист и рисовал только медуз, другой писал стихи и страдал манией величия, третий — просто алкаш. Они были чудовищные депрессанты. Егор читал им свою рукопись, они хохотали. Он не стал выяснять с ними отношений: что возьмешь с этих дистрофиков! Их уже так залечили, что они порой забывали даже собственные имена.
Вскоре рукопись у Егора отобрали. Он не расстраивался, он даже испытал некоторое облегчение. Больше того, к моменту изъятия он уже почти ненавидел ее. Было что-то недостойное в том, что он пытается навязать ее людям, которые не очень-то в ней нуждаются. Кроме того, психиатрам, наверное, все-таки удалось его малость «подлечить», потому что энергия его куда-то вдруг испарилась… Состояние возбуждения вдруг сменилось тупой апатией. Ему стало все безразлично. Теперь он с удовольствием занимался только своими рыбками.
Наверное, рукопись дошла куда надо, потому что его больше не назначали на руководящие посты. Определили небольшую пенсию и забыли. Егора это вполне устраивало, всю жизнь он только и мечтал, чтобы его оставили в покое. Теперь он добился своего. Имел пенсию, которая давала ему право не работать, имел побочный заработок на рыбках, дом с приусадебным участком, который огородил колючей проволокой, засадил картошкой и развел пчел. В город он почти не ездил, разве что на рынок с рыбками. Беспокоило его только здоровье. Почему-то вдруг он стал очень слезливым и плакал теперь по малейшему поводу, а то и вовсе без повода. Может быть, сказывались долгие годы нервного перенапряжения, а может быть, этим ублюдкам в больнице все-таки удалось его покалечить.
Именно тогда он познакомился с Варькой и сразу же угадал, признал в ней своего брата, калеку-отщепенца, и допустил ее на свой необитаемый остров. Не берусь определить характер их отношений святым, но затасканным словом «любовь». Совдеповский же термин «сожительство» тут тоже будет неуместен. Трудно найти в человеческом лексиконе слова, которые точно обозначат те странные и запутанные привязанности, которые возникают порой между мужчиной и женщиной в нашем вывихнутом мире. Одно утешительно, что два этих обломка обрели друг друга.
Но Ирма не согласилась со мной.
— Из двух обломков не срубить плот, чтобы переплыть океан. Эти двое обречены сидеть на необитаемом острове всю жизнь. Боюсь, что они скоро возненавидят друг друга.
— Поживем — увидим, — говорила я.
Когда пришел срок выходить в декрет, Варька подала заявление. Впрочем, декретный отпуск ей не оформили и не оплатили, потому что на прощание, под занавес, наша Бандитка встряла в очередную скандальную историю и паразит Натан уволил ее за две недели до положенного срока.
Трудно поверить, чтобы это безумство совершила беременная женщина. Беременным обычно не до этого — в них уже работает инстинкт самосохранения и продолжения рода, они никогда себе не позволят оставить свое потомство без средств к существованию. Впрочем, кто знает этих «молодых, да ранних», они, говорят, теперь и живого младенца в помойки суют, не то что наши «священные реликвии».
Этот стеклянный шкаф — алтарь нашего верно-подданничества — стоял в кабинете директора типографии и был набит всякими сувенирами, призами, вымпелами, юбилейными подарками и прочей дребеденью, которую принято дарить коллективам на всякие юбилеи. В томительные часы летучек, отчетов и собраний я любила разглядывать эту аляповатую дешевку и удивляться ее откровенной, бездарной никчемности. Чего там только не было: какие-то танки и самолеты из прозрачного пластика, бронзовые медали всех размеров (опять же в прозрачных футлярчиках), космическая ракета из рыжего металла на ажурной подставке и рядом такая же Эйфелева башня, чеканка на медной плите с неизбежными березками и пастушками, хрустальная ваза в виде ступки, фисташкового цвета, и такая же безобразная пепельница, которые преподносили делегатам съездов в сталинское время и которые, по странному стечению обстоятельств, впоследствии часто служили орудием убийства (наверное, в силу своей хамской, возмутительной безвкусицы). Все эти каннибальские фетиши были щедро разукрашены кумачовыми вымпелами с золотыми надписями, крайне халтурно сработанными. На отдельной полке в ряд по росту располагались надгробные плиты с профилями вождей, а полкой ниже раскинулся целый город из разноцветной пластмассы, где Мавзолей стоял рядом с Исаакиевским собором, Кремль соседствовал с Медным всадником, а из-под арки Главного штаба выглядывал красный пластмассовый Зимний… Все эти сокровища хранились под замком, ключ от которого наш старый хрыч носил в нагрудном кармане.
И вот однажды утром вся коллекция исчезла — алтарь был осквернен.
Натан от ужаса и отчаяния лишился последнего разума и тут же вызвал оперативную бригаду из КГБ, которая, не жалея сил, терзала всех нас на допросах, очных ставках и проработках. Ползли дикие слухи, что нам неизбежно пришьют статью за коллективную антисоветчину, расформируют, сократят, урежут, опечатают, сотрут в порошок. Евгеша на нервной почве то и дело глотала лекарства, Клавка-Танк ударилась в черный запой, у туберкулезной Нелли начался нервный тик, впечатлительная Князева стала заикаться, Варьку одолела икота, и только Ирма невозмутимо стучала на своей машинке, но и ее порой мучили какие-то странные спазмы, похожие на собачий лай. Словом, все были в смятении и никто не работал.
Но прошло несколько дней — и снова ЧП. Весь наш иконостас был найден на заднем дворе возле столовой в громадном баке помоечного контейнера. Пропажу обнаружила уборщица, которая пыталась извлечь из переполненного контейнера совсем новенькую пепельницу и вдруг заметила кумачовую тряпицу, потянула за нее и выволокла на свет божий узел с нашими сокровищами. Уборщица тут же помчалась с докладом к директору типографии.
Потом они все вместе копались в помойке, извлекая из нее свои реликвии. Евгешу при этом вырвало, и Натан сделал ей строгое внушение.
Виновников найти не удалось. Основные подозрения падали на Варьку-Бандитку, и ее на всякий случай уволили. Никаких улик и доказательств ее вины обнаружено не было: уволили ее в основном за дьявольский смех, крайне неуместный в столь щекотливой ситуации. Она клялась и божилась, что невиновна в этом преступлении, но хохот изобличал ее. И такой заразительный был этот хохот, что многие не выдерживали и начинали прыскать в кулак, прикидываясь, что на них напал кашель, чих или икота.
Сидим себе, работаем, и вдруг Варька начинает хрипеть, будто ее придушили. Корчится на стуле в страшных конвульсиях, клокочет, как вулкан, и вдруг взрывается, изрыгая фонтан дьявольского, непотребного хохота. И вот уже Брошкина давится смехом, зажав рот ладошкой; и Клавка ухает, как филин; и Ирму мучат какие-то спазмы; и Крошка ходит ходуном на своем высоком табурете…