Book.

«Когда он наконец вырастет, я спрошу у него, зачем он всё жевал». Таких вопросов у Никифора уже накопилось немало, и, засыпая, он перебирал их в уме…

И приснилась ему большущая корова. Эта глупая и толстая корова, медленно двигаясь по саду, жевала всё на своём пути, а за ней широкой лентой оставалась только чёрная изрытая земля. Корова шумно чавкала и тяжело вздыхала, из глаз её катились тяжёлые слёзы, а бока росли и раздувались. И он, Никифор, маленький, как комар, крутился вокруг неё с хворостиной, он хлестал её из последних сил, и кричал, и просил уйти…

На этот раз он проснулся, как обычно, от крика.

— Ма-ма-ма-ма! — вопил Кузьма.

А мать с рубашкой в руках стояла посреди комнаты, и лицо у неё было удивлённое и обиженное.

— Мам, а мам? — позвал Никифор.

Мать задумчиво посмотрела на него.

— Мам, когда же он наконец заговорит? — спросил он.

Мать растерянно заморгала и вдруг ни с того ни с сего бросилась обнимать и целовать Кузьму. И тот сразу же перестал орать и повис у неё на шее, уткнувшись носом в её плечо, и даже зафыркал от радости.

Никифор мрачно слез с кровати.

— А если бы я рубаху сжевал? — проворчал он, но ему ничего не ответили.

— Ну и пусть… — сказал он и пошёл к дверям.

— Никуда не уходи, — сказала ему вдогонку мать. — Сейчас завтракать будем.

Никифор не оглянулся, он только подумал, что завтракать будет всё равно один Кузьма, а ему, как всегда, придётся кричать петухом, и бить в таз, и делать всякие глупости.

На крыльце было солнце. Всё небо было заляпано белыми и круглыми, как блины, облаками, которые быстро неслись друг за другом и то и дело закрывали солнце. А по зелёной горе, которая возвышалась там, далеко за садом, улицей и железнодорожной насыпью, по этой зелёной горе одна за другой проползали небольшие круглые тени.

На маминой клумбе распустилась долгожданная роза. Раньше на её месте росли сибирские маки, но потом папа привёз розу, и мама забыла про маки, перекопала их и посадила на их месте розу. Мама любила копать и сажать и часто забывала, что на этом месте уже что-то посажено. Выдёргивать и полоть мама не любила, и поэтому на клумбах и грядках всё вырастало вперемешку: и морковь, и салат, и цветы, и трава — всё было густо и непонятно. Только огурцы росли особняком на небольшой чёрной грядке, и куры уже подбирались к ним.

— Ну, погодите у меня! — проворчал Никифор и, быстро соскочив с крыльца, шмыгнул в кусты шиповника.

Вдоль забора было много крапивы, но она больше не кусалась, и шиповник не царапался, потому что Никифор давно проложил здесь для себя тропинку. В заборе была дыра, которая вела на чужой участок. Здесь сад и кусты были ещё гуще, но это были его, Никифора, владения, потому что кроме него здесь никто никогда не бывал, и окна в доме были заколочены досками, а на калитке висел большой ржавый замок.

Никифор прошёл по участку. На заросших клубничных грядках нашёл несколько небольших ягод и съел их. Недозрелых рвать не стал, пусть дозреют. На круглом мраморном столике с ржавыми ножками сидела сорока и, склонив голову набок, разглядывала Никифора. Когда он проходил мимо, сорока соскочила на землю и не торопясь пошла впереди него по дорожке.

Никифор пошел за ней. Они обогнули дом и по очереди, сначала сорока, а за ней Никифор, поднялись на большую открытую веранду. Сорока села на перила, а Никифор — в плетёную качалку, которая стояла посреди веранды. Качаться на ней было нельзя, потому что она была очень старая и вот-вот угрожала развалиться, к тому же слишком скрипела.

Тут было тихо и спокойно, и никто в целом мире не знал, что он, Никифор, теперь тут сидит…

Но пора было действовать, и он решительно слез с качалки, достал из кармана верёвку и сделал из неё петлю.

Куры ходили вдоль забора. Никифор лёг на землю, просунул руку с петлёй сквозь планки, разложил петлю на земле и стал ждать. На этот раз кура попалась почти сразу. Она закудахтала, замахала крыльями, но было уже поздно. Никифор быстро влез на забор, подтянул верёвку с курой и привязал её как можно выше. Кура билась на заборе, как белый флаг, хлопала крыльями и кричала.

А Никифор был уже дома. Он вернулся туда тихо и незаметно и спокойно сел за стол. Он сидел и ел кашу, которая сегодня была не такой уж противной. Он ел кашу и смотрел в окно, где за забором собралась уже изрядная толпа, и кудахтала кура, и галдели тётки, и хохотали мальчишки. Он ел кашу, а мать с Кузьмой на одной руке и с кашей для Кузьмы в другой выбегала за калитку и, возвращаясь, рассказывала, что вот опять мальчишки привязали куру к забору, что житья нет от этих мальчишек, но куры тоже хороши, и не надо их распускать: ни кур, ни мальчишек.

Он ел кашу и сам не заметил, как съел её всю до капли, и Кузьма тоже съел — даже не пришлось кричать петухом и бить в таз. Мать очень этому обрадовалась и опять набросилась на Кузьму. Она целовала его и тормошила. Никифор было напомнил про рубашку, но она только отмахнулась, что рубашка — это ерунда, а вообще-то Кузьма у неё самый лучший, самый красивый и самый необыкновенный, и она никому его не отдаст. Она прижала Кузьму к себе, будто и правда его у неё отнимали, и так, вместе с ним, закружилась по комнате. Никифор как раз вылезал из-за стола, и они столкнулись, и мать чуть не упала.

— Да не болтайся ты тут под ногами! — испуганно закричала она.

— Я не болтаюсь, — обиделся он. — Сами вы болтаетесь.

Около крыльца сидела большая лягушка. Тут же валялась сетка из-под мячика. Никифор взял лягушку, она была мокрая и скользкая, подумал, взял сетку, положил в неё лягушку и всё вместе повесил на крыльцо.

— Пусть пообсохнет, — сказал он и представил себе, как мать вдруг заметит лягушку и как она при этом завизжит.

Ещё лучше бы подсунуть лягушку Кузьме в кровать. Только визжать будет всё равно одна мать, Кузьме всё нипочём: лягушка так лягушка, — он бы и её, наверное, сжевал.

Ведь сжевал он однажды стрекозу, которую Никифор с таким трудом поймал и берёг, чтобы показать отцу.

Никифор уже приближался к клубничным грядкам, когда мать вдруг забарабанила в окно.

— Ты куда, ты куда! — Она распахнула сразу обе рамы. — Сегодня отец приезжает, хоть бы для него поберёг. За всё лето ни одной ягодки не попробовали, зелёными поедаешь…

— Как сегодня? Почему сегодня? — только и смог сказать он и сразу же бросился обратно к крыльцу — выпускать лягушку.

Быстро перебрал в уме все свои недельные прегрешения. Про куру никто не знает, про костёр, наверное, забыли, варенья столько и было, а клубника… клубника, может, ещё и поспеет. Немного успокоился и стал готовиться к приезду отца. Первым делом проверил банку с червями — почти все были живые, и только два уползли. Потом собрал по саду игрушки Кузьмы, подмёл дорожки и даже почистил зубы. Когда всё было готово, сел на крыльце и стал ждать. Но как только сел, сразу же понял, что готовился он слишком рано, а впереди длинный-предлинный день, который надо ещё прожить.