На несколько мгновений замолкаю, собираясь с мыслями. Некоторые воспоминания тяжело даются даже через годы.
– Стена из тумана – она пропустила только моего сына, я и жена не смогли…
– Зачем вы стремились туда?
– Мои получили очень серьезный дозняк, лучевая быстро убивала обоих. А Пояс защищает: приостанавливает течение болезни. Ты остаешься навсегда привязанным к этой аномалии, зато живешь. Илюшка живет, Лена – нет. Щорса спасла одного, а другому отказала. Возможно, у нее есть некое подобие своей воли, а может, всем заправляет Мастер Вит, который говорит от ее имени. Вит – это глава Ордена Зеркала, малопонятной религиозной секты, собранной из тех обреченных, кого аномалия приютила в своих границах…
Эмоции мешают сосредоточиться, речь получается сбивчивой и невнятной. Стыдно взрослому мужику так мямлить, но поделать ничего не могу. Захлестнуло.
– Не волнуйся, – Атя выглядит расстроенной, но пытается успокоить меня. – Миром правит одна большая сука по имени Гармония. К сожалению, ей совершенно наплевать, считаем мы ее сукой или нет, она деспотична и следует только своим законам. Балансу и симметрии. В ее представлении Лена – это прошлое, ты – настоящее, Илюшка – будущее. Такова ее логика, таково представление о красоте. Наверное, ваш Пояс служит Гармонии, беспрекословно подчиняется ее замыслу.
Это самое странное утешение из тех, что я когда-либо слышал. Но нежные пальцы Ати, гладящие мою покрытую шрамами кисть, снимают напряжение, помогают отвлечься и не думать о том, что причиняет боль. Слова – всего лишь глупое зло, мир, данный нам в ощущениях (в том числе тактильных), – высшая мера добродетели. «Высшая мера добродетели» – игра слов смешит меня, улыбка рвется на волю сквозь плотно сжатые губы.
Атя принимает мой смех на свой счет и чуть кокетливо опускает глаза, ей приятно, что она смогла развеселить меня. Пусть в этом совсем нет ее заслуги, но я все равно благодарен ей. Даже за попытку.
– Теперь твоя очередь.
Девушка одаривает меня непонимающим взглядом – но все еще кокетливым!
– Расскажи о вашем Посте, или как вы его называете, – прошу я. – Если честно, пока ничего аномального здесь не заметил. Кроме вас самих.
– Мы предпочитаем слово «Храм», – Атя слегка наклоняет голову, и ракурс снова меняется. Другое лицо, другие черты.
– Не слишком ли претенциозно для забегаловки, заправки и фанерной гаишной вышки? – не хочу ее обидеть, но «Храм»… Как-то чересчур.
– А мне нравится. Лучше жить в храме, чем ютиться на заправке. Или хотя бы ощущать себя живущим в храме.
– Самовнушение?
– Мироощущение.
Мне нравится ее ответ, нравится ее невесомая улыбка. Чеширская улыбка… Лицо все время меняется, а улыбка остается неизменной и, наверное, настоящей.
– И какую религию вы проповедуете в своем храме?
Ати пожимает изящными плечами, плохо скрытыми довоенным, ладно скроенным платьем.
– В твоих устах слово «проповедь» сродни агитации, ты говоришь одно, а подразумеваешь совершенно иное. Это недостаток всех атеистов.
– Я не атеист, – чувствую, что девушка задела меня за живое, но она не обращает внимания на мои возражения.
– Говоря по-твоему, мы констатируем. Фиксируем произошедшее, вглядываемся в грядущее, пытаемся не потерять настоящее.
– Не понимаю, – я все же решаюсь на честность.
– К утру Кло сделает ваши куклы. Лахе зашьет в мешковину груз вашего прошлого, я же подвешу их на нити отмеренного. И когда придет время – перережу нити…
– Девочки, хватит забалтывать наших гостей, – кажется, что голос Кло пришел откуда-то снаружи – из другой реальности, а я очнулся от долгого, наполненного безмятежностью сна. Рядом со мной Зулук, он выглядит слегка ошарашенным. Быстро обмениваемся растерянными взглядами – он забыл о моем существовании; для меня минуту назад тоже не было никого и ничего, кроме Ати. – Пришло время для поздней трапезы.
Толстуха ставит тарелки с бурым дымящимся мясом передо мной и маркизом, еще одну, последнюю, – на угол стола, где, придвинув тяжелый деревянный стул, устраивается сама.
– Кушайте, мальчики.
Понимаю, что чертовски голоден, и набрасываюсь на ароматно пахнущее угощение. Зулук более сдержан:
– А как же остальные? После шести не едите, блюдете фигуры?
Если в отношении стройной Ати вопрос еще более-менее уместен, то древняя Лахе может и оскорбиться. Лучше бы шиз тихонечко жрал, что дают, чем лез на рожон с подобной деликатностью!
Кло вяло отмахивается алюминиевой вилкой с наколотым на гнутые зубцы кусочком жаркого:
– Лахе ведомо, кем блюдо было до нашего ужина – от рождения до сковородки, Атя видит, во что блюдо превратится вскоре после ужина. Ни то, ни другое знание аппетита не добавляет… Лишь нам, живущим здесь и сейчас, плевать на все, кроме чувства честного и безжалостного голода! Кушайте, ребята, и ни о чем не думайте.
Сомнительный призыв – как раз наводящий на мысли, – но желудок требователен и не терпит сомнений. С готовностью подчиняюсь.
* * *
– Надеюсь, никакого каннибализма? – тарелка уже абсолютно пуста, и мой запоздалый интерес носит чисто академический характер.
– Не стоит обижать гостеприимных хозяев гнусными подозрениями, – Лахе глядит исподлобья, тяжелый взгляд, неодобрительный.
Смущаюсь. Действительно, некрасиво вышло.
– Извините. Все было очень вкусно.
– Отдыхайте, набирайтесь сил, очень скоро они вам понадобятся, – это Атя. Она выглядит напряженной и чем-то расстроенной.
– Но мы еще не хотим…
– Вам пора спать.
Веки смежаются словно по команде, и я плыву. В царство Морфея.
* * *
– Доброе утро.
Как же давно я не слышал этих слов! С тех пор, как остался один.
Под землей утро от ночи отличается только включенной тусклой лампой, которую обычно гасят на время сна. Восходы, закаты – все в далеком прошлом, наш распорядок дня подчиняется кнопке ВКЛ./ВЫКЛ.
Сквозь толстые шторы, сквозь крошечные прорехи в тяжелой темной ткани внутрь подсобки проникают солнечные лучики – шпионы жестокой, ослепляющей звезды. Или ослепительной? Для здоровья глаз эти лексические изыски не имеют совершенно никакого значения.
– Доброе утро, – не люблю просыпаться, втайне от самого себя мечтаю задержаться в мире грез подольше, особенно если это настоящие грезы, а не замаскированные под благость кошмары. Но сегодня возвращение в реальность дается мне легко, без обычного надрыва и терзаний.
Моя голова покоится на коленях Ати, девушка гладит меня по коротким, кое-где седым волосам – это ранняя седина, но кто нынче ею не отмечен? В ее взгляде нежность и грусть, на лице, которое вновь изменилось, полунамек на улыбку.