Может быть, я — маленький человек. — Давила заправлял рубаху обратно под ремень. — И ты — маленький. Но только я не один. Есть силы… Определенные силы в нашей стране, которые хотят развалить эту гору и построить нормальное, не уродливое общество. А еще есть знание. Знание, которое делает каждого человека равнозначным тысячам.
— Знание… — Краев горько усмехнулся. — Деньги — вот что решает все. Те самые зелененькие доллары, которые ты так не любишь. Годовой бюджет России равен половине бюджета города Нью-Йорка! Ты думаешь, это просто так? Проявление экономического убожества? Ничего подобного! Деньги есть, но они не на поверхности. Это как айсберг. Девять десятых денег страны даже не зеленые — они черные. Это очень удобно. Тому, кто контролирует реальные финансовые потоки, нет проблем быстро выдернуть миллиарды и бросить их в нужном направлении. У тебя есть такая возможность? Нет? Тогда не строй иллюзий.
— Это не иллюзии. Все возможно.
— Ничего не возможно! Это судьба нашей страны. В российской системе тесно срослись преступность, производство, политика, финансы и все, что угодно. Система эта устойчива, несмотря на ее кажущуюся хаотичность. В этой системе, в сущности, заинтересованы все — от королей-банкиров до старушек, которые продают сигареты около магазина. Никто не хочет подохнуть с голоду. Все связано тысячами нитей — сверху донизу. И ты собираешься разрушить эту систему?! И ты говоришь мне, что не питаешь иллюзий?!
— Знаешь, в чем ты не прав? — сверкнул яростно глазами Давила. — В том, что в такой уродливой системе заинтересованы все. Большинство людей приспосабливается к такому уродству только потому, что у них нет другого выбора. Нормального выбора. Отдача от их рабского труда минимальна. Они не живут, а просто существуют. Количество же людей, получающих в такой системе достаточно и сверхдостаточно, не так велико. Их немного, и ты сам это знаешь! Их даже ни к чему сажать в тюрьму. И они далеко не безнадежно тупы. Их только нужно заставить работать на страну.
— Ни хрена! — выкрикнул Краев уже со злостью. — Ни хрена не выйдет! Кто тебе на страну будет работать? Эти разжиревшие индюки? Можно, конечно, снова ввести казарменный строй и заставить работать из-под палки тех, кто не успеет сбежать! А потом снова бороться за демократию? Ни у кого не получилось и у тебя не получится! Это невозможно в принципе!
— Зачем ты лжешь? — Давила медленно поднимался с места. Щеки его побагровели. — Ты лжешь! У кого это не получилось? У них там, за бугром, почему-то все получилось. — Давила показал большим пальцем куда-то за спину. — Немцев и англичан разбомбили в прах, города в руинах лежали. Япошки были отсталыми, только что разве по деревьям не лазили. Итальянцы платили своей мафии, шагу не могли сделать без ее ведома. У испанцев фашистский режим был до семидесятых годов. Сидели все в том же дерьме, что и мы. А потом взяли и вылезли! Знаешь, почему? Потому что люди нашлись! Люди, которые знали свое дело! Не рефлексировали, как ты, Краев, аморфный ты клубок нервов, а работали! Расчищали авгиевы конюшни. Вывозили говно — цистернами, составами! И разгребли! А мы что — хуже? Да, мы хуже! Не потому, что мозги у нас слабые. А потому, что души у нас слабые! Мы предпочитаем жить в говне, лишь бы нас не трогали. Хвастаемся еще при этом выдающейся своей приспособляемостью! Вот возьмем к примеру тебя, Краев. Ты — типичная российская амеба! Слизистый кусочек умных мозгов, который плавает по своей луже. Поближе к свету и жратве, подальше от раздражающих субстанций. Да нет, ты уже не слизь, ты — гной, Коля! Ты гниешь заживо! Посмотри, во что ты превратился! И ведь гнить-то тебе не нравится — это я вижу! И ты способен перестать гнить. Я только никак не могу понять, почему ты так упорно предпочитаешь разлагаться. Почему? Только потому, что тебя один раз побили?
Наверное, Краев должен был сам взорваться сейчас. Наорать на Жукова. Заставить его заткнуться. Но Краев только болезненно вздрагивал и сжимал губы. Он знал, что Жуков прав.
— Я потерял веру, Давила, — тихо сказал он. — Идеалы мои оказались блефом. Во что мне верить? В Бога? У меня не получается! Почему, Давила? Скажи мне, почему?
— Потому что ты можешь верить только во что-то конкретное. Бог для тебя — абстракция. Ты уже проскочил тот период своей жизни, когда мог поверить в Бога естественным образом, без усилия над собой. Теперь тебе нужен другой Бог — жизнь, наполненная конкретными делами. Ты — работоголик, который остался без работы, основного своего допинга. У тебя есть всего два способа существования — либо делать что-то и жить, либо не делать ничего и умирать. Много лет ты занимался делом и жил, но тебе надавали пинков, и ты разочаровался в своем деле. Ты предпочел второй путь и теперь медленно умираешь. И вот я протягиваю тебе руку и говорю: живи снова! А ты упираешься: я, мол, не хочу жить, потому что жизнь того не стоит. Что ты знаешь о жизни, Краев? Ты попробовал только маленький кусочек жизни, убедился, что жизнь — дерьмо, и решил, что по-другому быть не может. А вот я тебе говорю: может! Спорим? На три пластинки Фрэнка Заппы? [3]
— А «Хот Рэтс» [4] у тебя есть? — хрипло спросил Краев. Горло его сдавило спазмом.
Это было оттуда — из их юности. Вечно они спорили на две пластинки Фрэнка Заппы. Две. Это был раритет, достать который при советском строе было почти невозможно. Поскольку счет в выигранных спорах был примерно равный, пластинки эти переходили то к Николаю, то к Илье. Но в последние годы их дружбы Давила перестал проигрывать споры. Пластинки эти постоянно оставались у него, и Коле никак не удавалось их отыграть. А потом это забылось — как-то само собой.
А теперь, оказывается, появилась и третья пластинка.
— Есть, — сказал Жуков. — У меня есть почти весь Заппа. У меня даже «Анкл Мит» есть. Выбирай три любые, чувак. Какие хочешь.
Он полез в шкаф, копался там минуты две и вытащил толстую кипу пластинок. Положил ее на диван рядом с Николаем. Извлек из кипы заветный альбом, потрепанный десятилетиями непростой рокерской жизни.
— Вот он, — сказал Жуков, с любовью проводя пальцами по потертым уголкам конверта. — Помнишь, как мечтали мы его послушать? Я выменял его на два «Цеппелина». Еще в девяносто первом году. Но ты тогда уже не слушал музыки, чувак. Тебя это уже не интересовало.
Краев медленно взял пластинку из рук Жукова. Близоруко поднес к лицу. Пальцы его дрожали. Спазм в горле, казалось, совсем перекрыл дыхание. Краев громко всхлипнул.
— Я… хочу работать, — сказал он. Руки его нервно вцепились в пластинку, как в последнюю опору в этой жизни. — Ты прав, Давила. Прав, черт тебя дери. Это не жизнь. Но я боюсь тебя, Давила. Ты стал совсем другим. Ты не используешь меня как половик? Не вытрешь об меня ноги, когда я стану не нужен тебе?