Коллеги, наблюдающие за Павлом Михалычем, ожидали увидеть что угодно, но только не это: по лицу Мятликова расползлась счастливая глупая улыбка.
Мозговая грыжа! Микромелия! Голова всмятку, сизый мешок на затылке и недоразвитые, кривые культяпки-конечности.
Павел вздохнул с облегчением.
Пусть его выгонят, пусть. Потому что не увидеть этот впечатляющий набор уродств на УЗИ действительно невозможно. И все же это в миллион раз лучше, чем та шизня, что он себе напридумывал: козлоногий Лиэй и кошмарный пучеглазый с его идиотскими речами. Все, что осталось сделать Паше – увидеть новорожденного собственными глазами, убедиться в том, что сошел с ума не окружающий мир, а он сам, и идти сдаваться психиатру. Или хотя бы наркологу.
– Где у вас кувез стоит? – спросил он Топыркина.
– В изоляторе. Хочешь полюбоваться?
– Хочу. Можно посмотреть?
– Не вижу препятствий. Пойдем.
* * *
Павел зажмурился, сжал зубы, досчитал до десяти и снова открыл глаза.
Ничего не изменилось. Перед ним стоял кувез – герметичный ящик из толстого стекла, оснащенный трубками, датчиками, подключенный к мониторам слежения и прочей аппаратуре. А в кувезе по-прежнему лежал новорожденный сатирчик. Совсем не уродливый, даже по-своему симпатичный. Смешно размахивал человечьими ручками, сжатыми в крохотные кулачки, дрыгал козлиными ножками, оканчивающимися раздвоенными копытцами и поросшими нежной шерсткой. И улыбался Паше как родному, пуская детские слюни.
Паша зашатался и едва не рухнул на пол – Топыркин успел подхватить его, подвести к стулу и усадить.
– Ладно, не переживай ты так, Паш, – участливо сказал он. – Ну, намылят тебе башку, ну, вызовут на комиссию. Выговор влепят – это само собой. Может, даже категорию снимут – ну и что, через год восстановишь. Но уж с работы всяко не выгонят – куда они без тебя денутся, где еще такого классного специалиста найдут? Чай, все всё понимают, Паш. У всякого ошибки бывают. Ты только не пей, Паш, завязывай с этим делом. Видел, сколько у меня кандидатов в жмурики лежит? Половина из них – алкоголики: цирроз, прободная язва и все такое прочее. Завяжешь пить – все наладится, точно тебе говорю, по себе знаю. Я уже пять лет как в завязке.
– Ты видел копыта? – сдавленно просипел Павел.
– Какие копыта?
– У этого… Новорожденного. Видел его копыта?
– Какие копыта? – еще раз переспросил Топыркин, недоуменно моргая глазами. – Где копыта?
– На ногах его, где еще? – Павел тяжело поднялся, оперевшись на стол, повернулся и поплелся к кувезу. – Вот, посмотри на его ноги. Что ты видишь?
– Короткие они, типа ласт. Как это у вас называется – микромелия, что ли? И руки такие же.
– А копыт нету? – тонким, неуверенным голосом уточнил Паша.
– Нет, Паш, ты все-таки того… – Топыркин покрутил пальцем у виска. – Сумасшедшие в роду были? Заключение читал? Все здесь так, как в заключении, никаких копыт не предусматривается. Может, у тебя белая горячка, а? Черти чудятся?
– Ладно, Саш, не напрягайся, – торопливо произнес Павел, – это я того… пошутил. Извини. Работа замучила, пашу без продыха, уже крыша едет.
– Отпуск тебе надо взять, – уверенно заявил Топыркин. – И отдохнуть месяцочек. А то точно сбрендишь. Я же знаю как вы, узисты, вкалываете.
– Возьму, – пообещал Павел. – Непременно возьму. Вот только фигня вся эта кончится – и сразу.
– Фигня никогда не кончится, – грустно констатировал Саша. – Жизнь у нас такая ненормальная…
Павел уже не слышал его слов, погрузился в свои мысли.
Педиатр не увидел того, что новорожденный – вовсе не обычный человеческий выродок, а маленькая копия мифологического сатира. И Топыркин не увидел. И никто, надо полагать, не увидит – кроме самого Павла. Почему?
«Дионис насылает безумие» – вспомнил Паша строки из энциклопедии. Мог ли греческий бог сделать так, что люди не увидели его истинного облика? А почему бы и нет? Запросто. На то он и бог, вообще-то. Но тогда почему он валяет дурака и валяется здесь в кувезе, вместо того, чтобы встать на ноги и отправиться восвояси?
Ага. Сам он не может. Ему должен помочь разрешитель. То бишь Паша, потому что Паша первый его увидел и узнал. Поставить на ноги и разрешить войти в мир. Бред продолжается.
Но бред может и закончиться – без особых усилий со стороны Павла, кстати. Ему нужно лишь прибегнуть к недеянию – не делать ничего, и все тут. Не ходить в «Евроспар» и не видеть больше Экзофтальмика. Не наведываться в реанимацию к сатирчику. И тогда все разрешится само собой – сатир, или Лиэй, или как его там, непременно окажется обычным человеческим уродцем, и умрет через несколько дней, и скорее всего даже не здесь, а в детском центре – вряд ли администрация станет держать его во взрослой больнице, найдет способ отправить по месту назначения. Трупик новорожденного вскроют и подтвердят те диагнозы, что уже записаны в его истории болезни. Большого скандала не будет, потому что ребенок ничей, никто о нем не зарыдает. Мятликов получит основательную взбучку, переживет ее, бросит пить коньяк и вообще бросит пить, возьмет отпуск и отправится с женой куда-нибудь в Турцию… Нет, только не в Турцию – все-таки, как ни суди, это бывшая территория греков, оливковых рощ там – как у нас болот… Никаких оливок. Куда-нибудь в Чехию или даже в Финляндию. И через месяц Паша вернется посвежевшим и отдохнувшим, чтобы забыть все навсегда и никогда больше не вспоминать.
– Пойду я, пожалуй, – сказал Мятликов на удивление бодро. – Пенфеев меня ждет. Большую клизму готовит, упырь ушастый.
– Держись, – пожелал ему Топыркин.
Когда Павел уже переступал порог изолятора, в голове его прозвучало:
«На мэ созис, о антропэ!!!»
Паша не обернулся.
* * *
События последующих двух дней слабо запечатлелись в памяти Павла – видимо, мозг его поставил защитный барьер; привычно, как и положено мозгу интроверта, загородился от ужасов внешней жизни. Павел, как образцовый рак-отшельник, заполз задницей в извивы своей раковины, впихнулся в раковину всем телом и душой, спрятал голову меж коленей и закупорил вход раздутой до размеров двери левой клешней. Его вызывали в администрацию, заставляли писать объяснительные – одну за другой, вызывали на спешно созванную подкомиссию в областной департамент здравоохранения, и дрючили, дрючили, дрючили… Кажется, Павел старался выглядеть виноватым изо всех сил. Кажется… Он бросил употреблять коньяк, зато начал таскать с собой валидол, отправляя в рот остро пахнущую таблетку перед каждой новой вздрючкой. Он приносил на работу запасную рубашку, потому что первая через три часа вся промокала от пота и начинала невыносимо вонять. Он повязывал темно-серый, изрядно пожеванный галстук и не ослаблял его узла даже в туалете…