Дверь в лавку – массивная, старинная, украшенная черными чугунными узорами. Женя поворачивает ручку и скрывается внутри, я вздыхаю с некоторым облегчением.
Оглядываюсь. По ту сторону Сены – вездесущий Собор Парижской Богоматери, вид слева, мы натыкаемся на него по пять раз в день, куда бы ни шли. Прямо передо мной – деревце неизвестной южной породы, с гладким лоснящимся стволом, растущее почему-то прямо через скамейку. Я нахожусь на самой окраине Латинского Квартала, сзади от меня на парковке расположились два десятка мотоциклов и мопедов, называемых здесь скутерами, и ни одной машины. Оно понятно: по узким улочкам квартала на нормальном автомобиле протиснуться трудно, разве что на игрушечном двухместном «Смарте», автомобильном огрызке, кургузом детище глобализации. Направо уходят узкие средневековые улицы. В приступающих сумерках мягко загораются вывески баров – их неисчислимое множество. Цены, конечно, кусаются… Достаю из кармана мятые купюры и пригоршню металлических евро. Сколько тут? Насчитываю полторы сотни. Никаких проблем – можно сидеть в обычном заведении не то что сорок пять минут, а хоть до самого утра. Вперед, Дима?
А как же лавка Шекспира? Женя там одна. Что она делает? Общается с друзьями-подлизами, местом сборища которых сей магазинчик является? Пьет чай с владельцем лавки, носатейшим аборигеном по имени, предположим, Пьер, и обсуждает, какой дурачок ее русский бойфренд, променявший самое уютное место в Париже на вульгарный бар? Или просто бредет вдоль полок, задумчиво проводит пальчиками по кожаным спинам старых фолиантов? И думает о чем-то, о чем угодно, о ком угодно, только не обо мне, потому что я в случае необходимости я отыщусь моментально, прибегу на цырлах, стоит лишь нажать кнопку телефона…
«Я очень люблю эту лавку. Каждый раз, когда бываю в Париже, сижу здесь часами. А ты глупый, Дим…»
Боже, какой я дурак! Судьба дала мне лучшую девушку в мире, а я постоянно брыкаюсь, пытаюсь стать выше ее, показать, кто в доме хозяин. Пора понять, что никогда я не буду хозяином. Мы равны, и каждый из нас – достойный и состоявшийся человек. Я хочу, чтобы она стала моей женой, мечтаю, что у нас родятся дети. Но, чтобы она согласилась на это, мне нужно переделать себя, а не ее. Внешне Женя чем-то похожа на Любку, но внутренне – ничего общего. Разница между ними – как между ограненным топазом и стеклянной подделкой.
Минуту назад я был готов отдать за пиво все свои деньги. Минуту спустя: даже если некий шейх Аравии отдаст мне все свои сбережения, не пойду ни в какой бар. Хочу к Жене.
Не потому что я переменчивый. А потому, что периодически начинаю думать посредством головы. Именно это сейчас и происходит.
Спешу в лавку Шекспира. Попутно вспоминаю, читал ли я что-либо из произведений великого автора. Выясняется, что практически ничего, кроме пары сонетов в школьном детстве, на факультативе по литературе. Ничего, вся жизнь впереди – прямо сейчас куплю и прочитаю. В оригинале. А вот возьму и пойму, что там написано – что я, хуже других?
Вхожу в лавку. В салоне ни одного покупателя, кроме меня. Магазин как магазин – стандартные сувениры и аляповатые хипповые «фенечки» на витрине; полки, уставленные разноцветными томиками книг современных авторов. Как принято на Западе, в основном в мягких обложках – нечего дом захламлять, прочитай и выброси. А где же антикварные книги? Где дух Шекспира? И где, кстати, Женя?
– Месью, – говорю пожилому продавцу на чистейшем английском, – вы не видели здесь девушку? Такую… э… в длинной юбке и шапке на голове?
Показываю на голову, чтоб понятнее было. Вдруг не поймет, чурка нерусский?
– А, Женья! – восклицает продавец. – Мадемуазель Женья?
– Йес, Женя.
– Она там, там, – он говорит на английском, но с таким акцентом, что понимаю его с трудом. – Там, дальше, – он машет опущенными пальцами в типично французском жесте. – Туда, и право, и верх! Там, где все!
– Гран мерси! – прикладываю руку к сердцу и кланяюсь. Месью улыбается в ответ во весь рот, вместо половины передних зубов – черные дыры. Звериный оскал капитализма? Или старый хиппарь экономит на зубной страховке? Седые волосы до плеч, короткая бороденка, наряд как у индейца из племени сиу. Скорее всего, экономит. Зубы не обладают для него духовной ценностью, не способствуют утолщению кундалини. Что ж, каждому свое.
Иду «туда и право». Кто такие «все», кстати? Пустят ли меня ко «всем»? Или, не воспользовавшись возможностью вовремя придти вместе с Женей, я буду распознан как чужой и вежливо спущен с лестницы?
Появляются люди, и вместе с ними изменяется интерьер. Исчезает равнодушный лоск современности, обстановка становится почти домашней… пожалуй, живи я во Франции, а не в России, воспринял бы ее совсем как домашнюю. В таком доме мог бы жить какой-то местный интеллигентный старикан, помешанный на книгах, и, само собой, с левой резьбой. В западной Европе, замечу, большая часть старой интеллигенции – леваки, чуть ли не марксисты. Не хлебнули они в свое время прелестей недоразвитого социализма, в отличие от нас. Надо мной нависает низкий потолок, оклеенный пожелтевшей бумагой, частично оторвавшейся и свисающей вниз лохмотьями. Тусклые конические лампочки без абажуров. Стены представляют собой простенькие, без стекол, стеллажи, сплошь уставленные книгами. Книги идут до самого потолка. Они, по сути дела, не антикварные, просто устаревшие – по оформлению видно, что большая часть их издана в шестидесятые-восьмидесятые годы. Все названия на французском языке – мне недоступны. Ладно, ладно… Вверх уходит лестница, исполненная в стиле, обычном для жилых домов Европы – настолько крутая, что перила идут почти вертикально, а ступеньки не шире пятнадцати сантиметров. Когда пробираешься по такому сооружению, то прикладываешь немалые физические усилия, что само по себе полезно для тренировки сердечно-сосудистой системы.
Через три секунды я уже на втором этаже – взлетел ловко, даже не держась за перила. Передо мной небольшой залец со столом, за которым расположены две невзрачных девицы в очках – сидят и читают, водят пальчиками по строчкам, беззвучно шевелят губами. Читают, похоже, не на родном своем языке, производят усилия ума. Вижу в стене коридора нишу – низкую, ровно в сидячий рост человека, крышей для нее служат полки, уставленные толстенными фолиантами. Страшно подумать, что будет, если они рухнут, потому что ниша представляет собою крохотный рабочий кабинет – здесь есть полочка, на которой стоит допотопная печатная машинка, и колченогий стул со вмятой красной подушкой, и настольная лампа, довольно ярко освещающая клетушку. Повинуясь внезапному порыву, сгибаюсь в три погибели и втискиваю в игрушечный кабинетец свое тело, сдавшее вдруг непомерно долговязым. Из машинки торчит лист, я бью пальцами по клавишам с латинскими буквами, а потом бросаю взгляд на сам лист…
Ниже бессмысленного набора букв, только что настуканного мною, написано:
«Darling Dima! I am waiting for you in the forth room. Don’t be silly.
Love, Eugenia.» [34]