Он вдруг начал выворачивать Сарлату наизнанку. Разбойник придержал лошадь, сполз с седла и, упав на колени, начал задыхаться, дохать, плеваться.
— Ничего страшного, — придержал коня Меченый. — Крови нет, значит, все обойдется. Просто действие снадобья закончилось, теперь нужно лечиться по-настоящему. Но первый привал будет лиг через двадцать, так что пока хлебни вот этого. — Он бросил Сарлате фляжку.
— Что тут? — спросил тот.
— Зверская настойка, — усмехнулся Меченый. — Кетская огненная водичка, чеснок, можжевеловая ягода, речная трава. Пей, потом ляжешь на шею коня, пропотеешь на ходу. А там уж и поспишь немного. Часа три у нас будет. Потом пойдем на север. Только закусить сразу надо, а не то глотку обожжешь. Да и что ты ел в последние дни? Мекиш! Брось Сарлате лепешку с сыром.
Сарлата с трудом сел, повернулся к малла, протянул руку и, уже ловя брошенную лепешку, вдруг ухватил взгляд круглоголового карлика.
Тот смотрел на разбойника с ненавистью.
Когда Меченый объявил привал, Сарлата был почти в порядке. Силы возвращались в мощное тело так же, как полнится водой ведро, заброшенное на быстрину. Пожалуй, что через неделю Сарлата смог бы схватиться и с самим Меченым. А через две недели так и вовсе свернуть ему шею. Но стоило ли? Пусть все будет, как должно. Когда после короткой трапезы Мекиш занял место дозорного, а Меченый вместе с Тархом легли спать, Сарлата нащупал языком золотое кольцо, вставленное в щеку во рту, провернул его и раздавил один из черных камешков, оставшихся на ободке. Когда-то меру золота за это кольцо отдал старому шаману. Десять вставок сделал тот ему на кольце да вручил полсотни амулетов, которые Сарлата раздал разбойникам. И вот, считай уже в третий раз, пришла пора воспользоваться древним лапаньским колдовством. На язык хлынула горечь, Сарлата закрыл глаза и почувствовал всех, на ком висели его амулеты. Тарх рядом, еще за три десятка разбойников рассеяны по стойбищам и пастбищам, таятся, как и положено. Этих он собрать не успеет, хотя позвать надо. Но и той дюжины, что, как и велено, продолжала охранять логово, хватит. Точно хватит. Вот они все вместе светятся под веками Сарлаты, как костры лапани. Точно на северо-западе, недалеко от перевала тати и башни старого упрямца Тару, к которому, как понял Сарлата по случайной обмолвке, и собирается отправиться Меченый. Живы и здоровы, значит, будет тебе, Меченый, не слишком приятный сюрприз. Каменного ножа захотелось, ловкач? А не вскрыть ли тебе брюхо тем самым каменным ножом?
Сарлата открыл рот и неслышно дунул. Для спутников его неслышно, для всех, кроме Тарха, а уж для его полусотни неслышное дуновение должно было отозваться призывным свистом в ушах.
Сарлата прищурился. Тарх вскочил на ноги, с тревогой посмотрел на хозяина, потер уши, огляделся, кивнул и снова лег спать. Мекиш смотрел на врага с тревогой. Меченый спал спокойно.
Говорили, что когда-то, еще до шатров и до городов, ныне надежно укрытых песками, лапани жили в предгорьях, на верблюдов смотрели с недоверием, занимались овцеводством, как какие-нибудь гиенцы, любили лошадей, как опять же гиенцы, и строили башни, но уж точно не как кусатара, славные умением обрабатывать камень. Башен тех почти не осталось, да и что это были за башни? Камень под них не тесался, а подбирался по размеру, так, если только в два-три удара молотка обламывался по краям. Потом с водой мешалась черная пыль из глубоких ущелий и лепилось простое сооружение высотой когда в двадцать, а когда и в тридцать локтей. Основанием его был квадрат, что укладывался на расчищенный и ровный участок скалы, а каждый следующий ряд камней устраивался чуть уже предыдущего. Через два ряда в кладку вставлялся чурбак длиной в два локтя, на них потом устраивалась лестница изнутри или четыре чурбака для перекрытий. Когда стены сходились до четырех локтей, ладилась кровля из сланца. Ничего особенного не было в тех башнях, которые почти поголовно превратились в груды камней. Но некоторые все же остались.
Далеко к северу от Асаны, у исхода глубокой долины, что врезалась в теснину вершин Северного Рога на добрую полусотню лиг, возле единственного, но уже давно забытого перевала к Гиблым землям доживал век старый охотник Тару. Места эти пользовались дурной славой. Перевалом уже лет двести безраздельно владели тати, хорошо хоть не пытались спуститься с него в Холодные пески, а оконечным распадком, в котором долина делилась на два ущелья, — волки. Вдобавок ходили слухи, что в верхнем ущелье в развалинах старой кусатарской крепости обосновались разбойники, но так оно или нет, доподлинных сведений ни у кого не имелось. Не то что среди лапани не хватало любопытствующих смельчаков, но те из них, кто несчастливо совмещал смелость с глупостью и безрассудством, находили более простые способы излечиться от этих качеств. Излишне говорить, что старика Тару, который последний раз выбирался из распадка еще до последней Пагубы, его бывшие знакомцы числили мертвым, а те, кто был сведущ об его здравии, — сумасшедшим. Во всяком случае, никто не торопился его проведать, а уж если какой случайный путник и забредал в край черных скал, холодных ручьев и ледяных водопадов, то, миновав каменные ворота, созданные самой природой у входа в нижнее ущелье, открывал рот и застывал в изумлении. Даже на фоне взметнувшихся к желтому небу белоснежных вершин башня Тару не казалась убежищем самонадеянного карлика. В ней было не двадцать и не тридцать локтей, а как бы не все сорок. К тому же она хоть и не выглядела новой, но не имела в кладке ни щелей, ни выбоин. Ни один камень во всех ее четырех стенах не двигался с места, а узкие бойницы окон, которые начинались в десяти локтях над шумевшим у основания башни ручьем, поблескивали настоящими стеклами. Впрочем, удивление пропадало, когда редкие путники знакомились с хозяином сооружения — седым Тару. Достаточно было разглядеть его руки. Они напоминали корни столетнего горного клена. Такими руками можно было построить и пару подобных башен. Но Тару восстановил одну и гордился ею так, словно построил ее с самого основания, о чем, правда, ни одному из нечаянных или чаянных гостей не говорил. Вот только путников таких оказывалось в башне Тару не более полудюжины в год, да и из этого числа он привечал не всех.
Этой весной гости в нижнее ущелье зачастили. Сначала ранним утром у входа в ущелье показался старичок на сером ослике, который подъехал к башне Тару как к своей собственной, спрыгнул с осла, словно с коня, доковылял до жмурившегося под лучами утреннего солнца отшельника и только что не расцеловал его в обе морщинистые щеки. Обменявшись добрыми приветствиями вроде «старый мерзавец» и «трухлявый лапаньский пень», и тот и другой спрятали улыбки в седых усах и бородах и под аромат грибного супчика принялись делиться новостями, которых вроде было и немного, ну так лучше немного, чем совсем ничего.
После полудня, к немалому удивлению обоих, на едва заметной тропе появилась путница. Она правила гиенской лошадкой уверенно, но не торопясь. На ней был серо-зеленый бурнус, в руках покачивался посох. На расстоянии ста шагов от башни путница остановила лошадь, ловко спрыгнула с нее, словно проделывала это половину жизни, поклонилась приподнявшимся со скамьи старикам и принялась разбивать непритязательный бивак; расстелила одеяло, вытащила из мешка простенькую треногу для котелка и стала стругать широким ножом привезенную с собой сухую деревяшку. Все правильно сделала. Сто шагов — то, что надо. Не слишком далеко, чтобы не заподозрить чего недоброго, и не слишком близко, чтобы не навязываться и не беспокоить.