— Вот ты напиши ей, голубке нашей, а я еще расскажу все, что своими глазами видела. Вот уж она обрадуется, вот обрадуется…
— Робин… эта… — Маркс все еще стоит рядом. — Я… эта… ну, пойду, в общем…
— А ты все еще не в Сайлсе? А ну-ка, марш…
— Куда это ты его заслать собрался? — чертова старуха моментально влезла в мои командирские дела и теперь тянет на себя одеяло командирских обязанностей. — Куда это ты его послать надумал? В Сайлс?
— Ну, допустим… А что?
— Да ничего, — старуха гордо подбоченилась. — То есть, ежели они тебе, к примеру, надоели так, что видеть их живыми не можешь, а самому убить — рука не поднимается, тогда — конечно. Потому как в Сайлсе сейчас Хэй Хайсбон со своими людьми. А копье [40] у него — одних всадников десятка два наберется. И пешие еще…
Я мгновенно представил себе последствия встречи Статли с четырьмя товарищами и отряда наемников нетрадиционного рыцаря, и мне стало не по себе.
— Так, Маркс! Отставить прежний приказ, — и уже старухе: — Мамаша, а ну-ка быстро излагай: чего там Хайсбон забыл?
— А он к подружкам твоей голубки собрался, поговорить и на свадьбу пригласить…
— На какую еще свадьбу? Хайсбон женится на своем оруженосце?
Нянька тут же снова превратилась в фурию:
— На каком оруженосце?! Это ж девочку нашу за этого содомита просватали…
Чего?! Ага… Так, значит… Ну-ну… Нет, это просто удача, ядрены пассатижи… Все сразу — и большим куском…
— Мамаша… мамаша… ты — вот что: сколько точно солдат у этого пидорыцаря? Только точно вспомни, душевно тебя прошу…
Старуха глубоко задумалась, а затем выдала:
— Сколько «золдат» и кто они такие — знать не знаю. Но воинов у него — два десятка и еще три конных и три десятка пеших. Есть еще лучников — шестеро, из коих трое — уэллис, так что луками хоть и похуже твоего владеют, а все же… Да еще оруженосец, двое пажей и слуг пятеро. Тоже вооружены. Вот и считай…
Та-а-а-ак-с… Если?.. Нет, хреново… А вот если?.. Тоже не то… Блин!..
Мне катастрофически не хватало людей. У меня бойцов меньше, чем у рыцаря, едва ли не в полтора раза, а если учесть, что те еще и вооружены лучше… Одолеть-то мы их, может быть, и одолеем, но потери при этом такие будут, что мама не горюй! И что прикажете делать?.. Японский городовой!..
Вот на желании увидеть представителя МВД Страны восходящего солнца меня и осенило. Раз нас меньше, значит, должно стать больше! Мятеж нужен! Всего-то!..
Поразмыслив на тему народных восстаний, я вспомнил, ради чего, собственно, и затевалось написание революционной песни. А если нам не только пойти и помочь гражданам крестьянам, а еще и подбить их на бунт? Не только уделаем пидорыцаря, но еще подкузьмим славному лорду Мурдаху и пополним ряды новобранцами…
Через два часа наш отряд в полном составе топал следом за тремя проводниками, которым лично мною были обещаны экспроприация экспроприаторов, эксплуатация эксплуататоров, мир народам, фабрики — рабочим, земля — крестьянам, мир хижинам — война дворцам, бабам — цветы и детям — мороженое. Не знаю, что они поняли и поняли ли вообще хоть что-нибудь, но возликовали и теперь еще до сих пор пребывают в состоянии эйфории…
— Робин, — осторожный шепот Энгельса, — Робин, а дальше-то что? Как атаковать будем?
Как? А хрен его знает — как? Сперва разведка…
— Вилланы нас не поддержат, если ты рассчитываешь на них, — рассудительно сообщает Энгельрик. — Мы уйдем, а червив сожжет их дома и повесит их самих. Так что помощи от них не будет…
Он, конечно, прав, но…
— А как насчет твоей лютни? И песни?
Энгельс смутился:
— Ну… я попробую… Я постараюсь…
— Вот и постарайся. С ними. А то воины Хайсбона постараются с нами. Причем в разных позициях и извращенными способами.
Вокруг Сайлса на полях звенели косы. Высоко стояли рожь и ячмень — золотые, налитые, горячие от солнца. Они не остывали даже ночью: яркие упругие колосья шуршали и дышали теплом, словно горячие обломки солнечных лучей.
С раннего утра крестьяне работали на барщине. На заре они прошли мимо своих полосок и вот теперь шуровали на господском поле. В небе звенели жаворонки, а на земле звенела песня:
Коси, виллан, сплеча, сплеча,
Покуда нива горяча,
Овес, пшеницу и ячмень,
Пока придет Михайлов день.
Господский хлеб мы снимем в срок,
Отбудем помочь и оброк,
А с нашим хлебом подождем,
Пока поляжет под дождем [41] …
Но вот, наконец, долгожданный перерыв. Люди усаживались на краю поля и доставали свои нехитрые припасы: ячменные лепешки, печеную репу, снятое молоко — и с наслаждением принимались за еду. Вот в этот-то момент к ним и подошел глимен с лютней на плече. Или скоп — не разберешь…
Он был одет побогаче крестьян, а коли подумать — так и побогаче иного рыцаря. Массивный серебряный браслет на левой руке, пара перстней на пальцах, пунцовое сюрко, новая рубаха — не бедствует странник! Хотя как сказать — должно быть, слепой, потому как рядом с ним, поддерживая его под руку, шагал крепкий парень в простой серой рубахе с капюшоном и длинном, простом же плаще, под которым что-то топорщилось.
— Ха, — сказал рыжеволосый крестьянин, Билль Белоручка, — слепец-то — слепец, а меч у пояса носит.
Сказал он негромко, да глимен и его спутник услышали.
— Слепец? — спросил парень в капюшоне. И, словно пробуя на вкус это слово, несколько раз повторил, покатал на языке: — Слепец, слепец, слепец… Да нет, дружок, он — не слепец. В отличие от тебя…
— Как это? Какой же я слепой, если тебя вижу?
— Как же это ты видишь, если тебя грабят, а ты терпишь? Не видишь, что ли?
Белоручка подскочил, точно его укусила пчела:
— Кто же это меня грабит? Ты, что ли?
— Я? — парень усмехнулся. — Я — нет. Мне тебя грабить резона никакого. Чего с тебя взять-то? Рубаха — дырявая, штаны — так еще хуже рубахи. Коса — да ведь старая, во-первых, а во-вторых, мне без надобности. Я, дружок, граблю только тех, кто грабит тебя и таких, как ты.
— Это кого же?
— А скажи-ка нам, добрый человек, — вмешался в разговор скоп-глимен. — Почем сейчас бушель [42] ячменя на рынке?