— Что ты собираешься делать? — не понял Кай.
— Не знаю. — Она вытерла проступивший на лбу пот. — Не знаю, что делать. Но рог звучать не должен. Один раз я его упустила, второго раза не случится.
— Если только у них один рог, — буркнул Кай.
Они ушли за леском в распадок, потом забрали к западу и пошли на север вдоль Бешеной. Перебирались через ущелья по пастушьим мостам, спешивались, если тропа становилась опасной, доверялись чутью лошадей, когда тропа исчезала вовсе. Ночевали в занесенных снегом летниках, проскакивали через разоренные деревни, миновали, не останавливаясь, гиенские хутора. Смерть была почти всюду. Кровь не лезла в глаза, снег скрывал и кровь, и тела убитых. Не мог только скрыть пожарища. Из-под белого холодного покрывала торчали обугленные стены, закопченные печные трубы. Пару раз путники нагоняли обозы тати, которые везли награбленное: гиенские сыры, кожи, шерсть. Один раз встретили конвой невольников. Убивали всех — и юных возниц лами с кнутами, снаряженными шипами и стальными бляхами, и охранников кусатара. Подстреленного в ногу палха — погонщика невольников — добить не успели. Истязаемые им женщины и подростки разорвали его на части сами, а потом постягивали с повозки одеяла и припасы и, не говоря спасителям ни слова благодарности, растворились в заснеженных скалах.
Следующим утром до путников донесся далекий грохот. Казалось, словно где-то в горах ударила молния и гром заметался между вершинами, но пылающее языками пламени небо оставалось чистым. Тяжелые облака унесло к западу еще ночью.
— Обвал? — предположил Кай. — Или скала лопнула от мороза?
— Не тот уж мороз, чтобы скалы лопались, — покачала головой Каттими. — Думаю, что это намешцы разделили свой город на две части. Мост уничтожен.
— Уничтожен? — удивился Кай и нащупал притороченный к седлу мешок пороха. — Ты думаешь…
— А ты думаешь, что у них было время разбирать его по камешку? — подняла брови Каттими. — Поспешим.
К полудню они вышли к Гиене. Кай помнил каждый изгиб тракта возле самого северного города из всех клановых столиц Текана. Только Харкис мог поспорить с Гиеной близостью к горным отрогам, но даже Харкис со всеми своими белыми стенами не был столь красив. Гиена была сложена из серого камня, большая часть строений внутри города вовсе щетинилась комлями горных сосен, слободки, окружающие город, сплошь состояли из приземистых, крытых лапником крыш, но общий вид, который открывался всякому выбравшемуся на знаменитое лошадиное плоскогорье путнику, заставлял восхищенно замолкать и тянуть с затылка всякий головной убор — от обычного бабского платка до туварсинского колпака. Гиенская крепость стояла на высоком утесе, который сам был словно ступенью перед высоченной, напоминающей лошадиную голову скалой, и все окружающие деревеньки были подобны брызгам, разлетевшимся из деревянного ведра с водой, если слишком резко поставить его на приступку в сенях дома. Но красота Гиены была не только в скале, в уступе, в ровных, словно по струне вытянутых стенах, не только в россыпи слободок, но и в крышах. Маловата была крепость для многочисленного гиенского народа, а каждый род, каждый поселок хотел иметь свой угол за высокими стенами, и росли дома один над другим, вздымались этажи, щетинились крыши, так что к тому времени, как стал пригретый циркачами мальчишка Луккай сам циркачом, напоминала Гиена издали разросшуюся грибницу, что частенько облюбовывают трухлявые пни, только осела она в этот раз на камне, да не поддалась бы ножу никакого грибника. А уж если вспомнить водяной поток, который омывал восточную сторону лошадиной головы, обрезал по основанию восточную стену, шумел под резным каменным мостом да рушился под южной оконечностью крепости в пропасть, разделяющую два утеса, между которыми покачивался так называемый сумасшедший мост, то всякий бы согласился: нет чудеснее в Текане города, чем Гиена.
Гиены больше не было. Серая крепостная стена, хоть и стала неровной и обгрызенной по верхнему краю, еще тянулась вдоль каменного уступа, но самой крепости не стало. Только слабый дым поднимался над отгоревшим пожарищем. И слободок не было. И «сумасшедшего моста». Поэтому колонны тати и одурманенных людей шли прямо через крепость. Переходили через каменный узкий мост, выбирались на тракт и двигались на юг. А на утесе, над незамерзающим водным потоком, сидел на лошади в золотом колпаке Аиш и время от времени прикладывался к золотому рогу, извлекая из него заунывный, шевелящий на коже волосы вой.
— Нас могут увидеть, — заметил Кай слишком далеко выехавшей на выступ витка горной дороги Каттими.
— Склон крутой, — ответила девчонка. — Если и ринутся в погоню — не заберутся. А по ленте дороги тут более трех лиг. У нас отдохнувшие, здоровые лошади, а у них лошадей я вообще не вижу, только под Аишем. Повозки тянут мейкки. Пустотников в небе нет.
— Ты что-то задумала, — понял Кай.
— Скажи, — прищурилась девчонка, к которой словно стала возвращаться ее былая бодрость, — почему нет никого на восточном тракте?
— Это просто, — процедил Кай. — Земли кусатара восточнее Гиены. И все или почти все поселки гиенцев восточнее Гиены. Немногим тати, что обитали на склонах Западных Ребер, нет нужды переходить через Бешеную. А с севера дороги сюда пока нет. В начале зимы перевал у Парнса очень тяжел. Да и Хастерза запирает его с северной стороны. Там маленькая, но очень хорошая крепость. И мугаи — не гиенцы. Даже палхи с великим трудом могут с ними совладать. Самая короткая дорога на юг — через Намешу.
— Значит, нам с той стороны пока ничего не может угрожать? — заключила Каттими. — Сколько отсюда до моста через Бешеную?
— Два дня пути, — сказал Кай, наклонился, погладил по шее лошадку. — Или день. Но эту дорогу я знаю. Пройду по ней даже с закрытыми глазами.
— Ты знаешь, что нужно делать, — сказала Каттими.
Отсюда, с витка горной дороги, до стоявшего на утесе колдуна было не менее трети лиги. Чуть более трехсот шагов по прямой. Можно было различить даже блеск золотых шнуров и множества амулетов, украшающих одежду Аиша. Был отчетливо различим каждый изгиб рога в его руке. Только причудливая вязь заклинания казалась неразличимым узором, но Кай помнил, что последний завиток ее, имя, располагался в самом тонком месте — между губами и сжимающей рог ладонью.
Кай слез с лошади, взял ружье, подошел к обрыву, лег на снег, положил ружье на заледенелый камень, приготовил лучшие заряды. Остаток из запаса, переданного ему еще Шарни. Холодный ветер то налетал порывами, взметая снежную пыль, то затихал. И в перерывах между порывами ветра Аиш подносил к губам рог и дул в него.
— Давай, зеленоглазый, — затаила дыхание Каттими.
Кай прижал приклад с дарственной надписью к плечу, зачем-то произнес имя брата, потом имя отца, имя матери, вспомнил слепого Куранта, приемную мать, рыжебородого названого брата Хараса, сестру, больше чем сестру, Негу, вспомнил истерзанное лицо последней ишки — Аси, прищурился и потянул за спуск. Выстрел показался сухим щелчком и не был бы заметен, если бы именно он не оборвал очередной поток колдовского воя. Пуля перебила основание рога и, наверное, разворотила рот колдуну. Следующая разорвала Аишу запястье левой руки и унесла рог в пропасть. Войско замерло. Завопили, завертели головами лами. Зарычали кусатара. Заухали мейкки. И лишь едва успел издать первый звук истошного клича-воя Аиш, как третья пуля вошла ему в гортань и вышибла его из седла.