Сколько лет я жую вместо хлеба сырую любовь.
Сколько жизней в висок мне плюет вороненым стволом
Долгожданная да-а-а-а-аль!
Черные фары у соседних ворот!
Лютики, наручники, порванный рот!
Сколько раз, покатившись, моя голова
С переполненной плахи летела сюда, где
Родина!
Еду я на Родину!
Пусть кричат: «уродина».
А она нам нравится!
Хоть и не красавица.
К сволочи доверчива,
Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
Эй, начальник! [18]
Гитара фальшивила. Митрофаныч пел чисто, но как-то по-своему, не подражая Шевчуку, отчего песня звучала совсем иначе. И не сказать, что мне это не нравилось.
Я скинул верхнюю одежду в прихожей, вошел в комнату и тихонько остановился в дверях.
Митрофаныч самозабвенно долбил по струнам. Гитара лажала. Митрофаныч морщился. Впрочем, благодарных слушательниц фальшь не трогала.
Боже! Сколько правды в глазах государственных шлюх!
Боже! Сколько веры в руках отставных палачей!
Ты не дай им опять закатать рукава,
Ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей!
Черные фары у соседних ворот!
Лютики, наручники, порванный рот!
Сколько раз, покатившись, моя голова
С переполненной плахи летела сюда, где
Родина!
Еду я на Родину!
Пусть кричат: «уродина».
А она нам нравится!
Спящая красавица!
К сволочи доверчива,
Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
Эй, начальник!
Митрофаныч заметил мое появление.
— А, Серега, жрать будешь?
— Буду.
— Садись, — кивнул он, приглашая к столу. — Наливай, наваливай. Для тебя песенка.
Я присел, налил из знакомой бутыли, подцепил со сковороды картошку. Выпил, закусил. Картошка оказалась сладковатой, прихваченной морозом. Но и такая была по нынешним временам деликатесом.
Хозяин справился с проигрышем и вышел на третий куплет.
Из-под черных рубах рвется красный петух,
Из-под добрых царей льется в рты мармелад.
Никогда этот мир не вмешал в себе двух,
Был нам богом отец, ну а чертом…
Родина!
Еду я на Родину!
Пусть кричат: «уродина».
А она нам нравится!
Спящая красавица!
К сволочи доверчива,
Ну а к нам тра-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
Эй, начальник…
Последние строчки Митрофаныч пропел неожиданно тихо. Коротко, едва слышно тренькнули напоследок струны.
Звездочка от души захлопала в ладоши, но, не получив поддержки, притихла.
Митрофаныч склонил голову в полупоклоне. Поморщился, отставляя гитару:
— Совсем издохла балалайка. Ее за тридцать лет несчастную так перекосило. Я уж чего с ней только не делал, все одно — струну не держит.
— Хорошая песня, — подала голос Яна. — Я ее помню.
— Угу, — кивнул Митрофаныч и подмигнул мне: — Про тебя песенка, Серега. Про тебя и для тебя.
— Почему это? — опешил я.
— Потому что идешь давно, а не сделал ни шага. Ищешь, а чего ищешь, не понимаешь. И Родину еще не нашел.
— Что-то ты недопонял, Кирилл Митрофаныч. Я домой иду. И ничего не ищу. Мне не нужны ответы. И лишние вопросы тоже не нужны.
— Врешь, — уверенно заявил хозяин. — Вопросы у всех возникают. У каждого свои, тут от рода, от воспитания зависит. Но вопросы задают себе все. И ответы всем нужны.
Я активно работал челюстями, чувствуя, как наполняется желудок, по телу растекаются тепло и сытая нега. Наконец отвалился от стола довольный и расслабленный.
— А мне вот, Митрофаныч, представь себе, неинтересны ответы на большинство ваших вопросов. Потому что не вопросы это, а глупое никчемное любопытство. И ничего, кроме лишнего геморроя, попытки найти на них ответы не дадут.
— Преувеличиваешь, Серега. Вот если б тебе сейчас предложили тайну анабиоза раскрыть, неужели б отказался?
— А зачем мне знать, почему так случилось? Какая от этого практическая польза?
— Немец знал, — подала голос Яна. — Даже рассказывать пытался.
Митрофаныч спал с лица. Смотрел то на меня, то на Яну, будто пытался понять, не разыгрывают ли его.
— И что?
— Ничего, — мотнул головой я. — Нам Фарафонов со своей шоблой на пятки наступал. Мне не до его откровений было. Да и толку?
— И вы не узнали, что произошло? — глупо переспросил Митрофаныч.
Глаза его, казалось, готовы были выкатиться из орбит.
Я пожал плечами.
— А зачем?
— Как зачем? — еще больше удивился хозяин, хотя казалось, больше уже некуда. — Сотни тысяч людей по всему земному шару пытаются докопаться до истины, понять, что случилось. Строят догадки, предположения. Вам же информация сама шла в руки, а вы…
— Сотни тысяч людей тридцать лет назад, а если реально смотреть на вещи, то фактически еще вчера, пытались понять, кто убил Кеннеди. Сотни тысяч людей мучились вопросом, отравился ли Гитлер, или в бункере помер кто-то другой. Толпы народу пытались выяснить, куда делся Борман. Тысячи строили предположения о том, как на самом деле умер Сталин или чьими стараниями развалился Советский Союз. Иногда эти сотни тысяч вспоминали о всякой древней бурде, и тогда их интересовали загадки пирамид в Гизе, каменных чурбанов на острове Пасхи или каракулей в пустыне Наска. Они строили предположения, выдвигали официальные версии, устраивали между этими версиями конфликты… Скажи-ка, Кирилл Митрофанович, сегодня кого-то волнует хоть один из этих вопросов? А ведь люди остались те же самые. Просто сегодня их теребит загадка анабиоза. Но, на самом деле, в загадке анабиоза, как и в загадке египетских пирамид, нет ничего важного.
Митрофаныч насупился, выпятил губу, всем видом показывая, что не согласен, но спорить не будет.
— А ты оспорь, — поддел я. — Давай! Ну? А я тебе так скажу: есть насущные вопросы и любопытство. Так вот насущные вопросы — это вопросы выживания. А все эти домыслы о том, чего мы на самом деле не знаем и никогда не узнаем — пустое любопытство.
— Без знания прошлого нет будущего, — ввернул Митрофаныч расхожую фразу.
— Ерунда! От того, что все эти тысячи узнают, как развалился Союз, или почему произошел анабиоз, ничего не изменится. И в будущем не изменится. Разгадки этих загадок никому ничего не дадут. От этих знаний ничего не изменится. Допустим, вам сейчас покажут пальцем на того, кто виноват. Дальше что? Что вам это даст? Пойдете и убьете виновника? Хорошо. Допустим. И что потом? Ничего не изменится. Анабиоз назад не отыграешь, он уже случился. И не важно, кто виноват и что произошло. Важно понять, как жить дальше. Важно конкретные задачи решать.