Зато к свинине добавлялось несколько круглых или овальных комков, которые Радист сначала принял за большие грибы. Но попробовав, он понял, что ничего общего с грибами она не имеет. Местные называли плоды бульбой или картофелем и были очень удивлены, что москвичи его не только не едят, но и видят-то впервые. А вот в Муосе картофель считался основным продуктом.
Даже из местных жителей мало кто помнил, что до Последней Мировой картофель в огромных количествах выращивали именно в Беларуси. Однажды, задолго до войны, случилась авария на какой-то атомной станции, загадившая полстраны, после чего местные селекционеры начали выводить культуры, которые были бы не подвержены радиации. Так уж получилось, что добиться успеха им удалось только в селекции картофеля. Их открытие фактически спасло Муос от голодного вымирания. Результат селекции оказался удивительным: растение само выводило из себя радионуклиды! Плоды выросшего на поверхности картофеля при проверке дозиметром «фонили» меньше, чем свинина из туннельной фермы.
Оставалась только одна проблема: кому-то надо было работать на поверхности. Именно эту задачу и выполняло население верхних лагерей. Каждую весну почти весь верхний лагерь выходил на сельхозработы. При помощи мотыг и лопат копали землю на бывших пустырях и лужайках, расположенных вблизи станций метро, и сажали картофель. Далее следовал весь цикл, включая сбор урожая. Такие сельхозработы из-за радиации, нападений мутантов и диких зверей были сродни вылазкам смертников. Люди умирали уже через несколько сезонов. А на их место приходили другие — вчерашние жители нижних лагерей.
Было на муосовском празднике и спиртное — брага, довольно крепкая, но с очень уж неприятным запахом и тошнотворно-сладким вкусом. Вроде ее готовили из того же картофеля и перетертых побегов «леса». Пересилив себя, Радист выпил кружку.
Поводов для праздника было несколько — партизаны, как они себя называли, не могли позволить себе слишком частые торжества. Самым незначительным поводом, о котором едва вспомнили, были свадьбы: двое местных парней-подростков привезли на свою станцию девушек из других лагерей. Власти Муоса поощряли такие браки, так как беспокоились за последствия кровосмешения, неизбежного при полной замкнутости поселений. Наверное, поэтому вдову Катю обрадовало, что Радист — не местный.
Главной причиной «торжества» были проводы во «взрослую» жизнь трех жителей лагеря: двух девушек и парня, которым исполнилось 23 года. Проводы сопровождались каким-то ритуалом, пением гимнов и чтением молитв. Радист едва не заснул под долгие речи старейшин «о мученическом подвиге этих молодых людей, ради продолжения жизни отправлявшихся наверх». И преподносилось все это как почетный долг каждого партизана. Кто-то из начальства с пафосом сообщил, что экономика их Содружества укрепляется и вскоре они смогут увеличить срок жизни в Нижнем Лагере, а в обозримом будущем — вообще отказаться от верхних лагерей. Все действо подкреплялось выкриками: «За единый Муос!».
Уходившим торжественно вручили балахоны, явно уже кем-то ношенные и не очень старательно застиранные. Радист, с грустью наблюдавший за происходящим, прикинул, сколько людей, носивших эти балахоны, уже отошло в мир иной. «Посвящаемые в новую жизнь» держались стойко, пытались улыбаться и даже шутить. Но время от времени на их лицах мелькала тень безумной тоски. В последний момент, когда в соответствии с ритуалом уходившие надели балахоны и должны были направиться к гермоворотам в верхний лагерь, а жители нижнего лагеря — подняться и рукоплескать им, одна из девушек громко разрыдалась, подбежала к своим детям и, прижав их к себе, закричала: «Не хочу, я не пойду!..» Дети тоже подняли вой. Девушку схватили, и подбежавший врач умело ввел ей инъекцию, после чего она обмякла и успокоилась. Бунтарку подняли на руки и понесли к гермоворотам, где терпеливо ожидали ее друзья по несчастью. Люк открылся. Туда покорно, как в пасть неведомого чудовища, вошли двое и внесли третью. Пасть закрылась, и праздник продолжился.
Радист был потрясен, остальные москвичи тоже застыли, переваривая увиденное. Но на самих партизан эта сцена, казалось, не произвела сильного впечатления. То ли они старались не думать, что неизбежно придет и их час, то ли привыкли уже к подобным сценам и смирились со своей участью? Вскоре на станции опять стало оживленно — брага делала свое дело.
По труднообъяснимой логике в число праздничных поводов партизаны записали и поминки по трем товарищам, погибшим накануне в схватке с дикими диггерами. Сами похороны уже состоялись, а теперь настал черед поминальных речей о долге, чести и подвиге. Сидевший недалеко от Радиста Лекарь грустно прокомментировал:
— Гулять — так гулять! Умеют тут причину для веселья найти, мать твою…
К Радисту подошла Светлана, слегка тронула его за плечо, чтобы он подвинулся на своей табуретке, и села вплотную к нему. Спиртного девушка, видимо, не пила, во всяком случае, от нее не пахло этой гадостью, которую Радист заставил себя проглотить не без труда. От нее пахло теплом, юностью и еще чем-то совершенно нереальным в этом мире, чему Игорь не находил названия.
— Ты знаешь, всем нам трудно поверить, что где-то есть другая жизнь и там нет верхних лагерей…
Радист повернул голову и посмотрел на Светлану. Она показалась ему необыкновенной. Может быть, потому что это была первая девушка, на которую он смотрел так близко. А может, потому что она и была необыкновенной. Во всяком случае, таких серо-зеленых глаз, приподнятых к вискам, он раньше не видел. Она, как и все здесь, была худа, но чуть выступающие скулы и бледность не портили лица девушки. Светлые прямые волосы сейчас были собраны у самых корней какой-то простой резинкой, и девушка иногда смешно теребила этот хвостик своими тонкими пальцами. Когда же она улыбалась, глаза становились совсем узкими, делая ее похожей на лису. В отличие от большинства партизанок, Светлане удавалось сохранить опрятный вид. На ней были застиранные джинсы и чистая клетчатая рубашка. Радисту не верилось, что она — одна из смертниц, которую тоже ждет верхний лагерь.
— А сколько тебе лет?
— Мне — двадцать…
— Тебе осталось только три года?
— Целых три года! По нашим меркам это немало.
Девушка печально улыбнулась. Радисту не хотелось продолжать, и он решил перевести разговор:
— А что укололи той девушке?
— Опий. Верхние лагеря кроме картофеля выращивают мак, из него делают опий.
— Наркотик?
— Да. Здесь он используется только в медицинских целях — как наркоз и обезболивающее. А в Верхних лагерях он разрешен всем в неограниченных количествах.
— Ты хочешь сказать…
— Понимаешь, через два-три года жизни в верхнем лагере, а иногда и раньше, организм человека начинает разваливаться. Они испытывают почти постоянную боль. Выход один — наркотик.
Партизаны, охмелевшие от своей браги, позабыли все остальные поводы и перешли к чествованию пришельцев из Московского метро. Заплетающимися языками они объявили появление москвичей знаком свыше и свидетельством скорых перемен в их жизни. То, что своих гостей они принудительно обезоружили и еще совсем недавно допрашивали в верхнем лагере, решая, не пустить ли их в расход, сейчас уже никого не смущало.