Минут пятнадцать мы болтали; я рассказывал Егору о Саймоне, с которым тот не был знаком, а он мне – про кухню кельзангов: тушеного тхоу, фаршированного орехами мья, печень доласси-нага под соусом доичель, крыльях дракона дод-по с гарниром из лепестков оринамбура, корня парган и хвойных иголок кельзангской сосны. Не знаю, что здесь было правдой, а что – свободным полетом фантазии, не ведаю и не знаю, ибо на Кельзанге не бывал. Но чувство было такое, что друг мой излечился от меланхолии, и потому я был готов простить любые шутки.
Внезапно Егор, сидевший лицом к Туманным Окнам, вздрогнул, замер на полуслове и тут же выдавил: «Юпитер Громовержец! Клянусь Носфератами!» Кажется, он был потрясен.
Я обернулся. Из сине-зеленого портала, соединявшего мой дом с бьоном Октавии, одна за другой выплывали сказочные феи. Были они пленительны, грациозны и воздушны, точно несомые ветром лепестки цветка; очи их сияли, легкие одеяния развевались, плавные движения подчеркивали гордую осанку, на груди и в волосах, собранных в пышные высокие прически, посверкивали каменья, у каждой свои – рубины, сапфиры, изумруды. Черты их, кроме огромных глаз и ярких губ, разглядеть не удавалось – благодаря какому-то неведомому ухищрению лица красавиц мерцали, одна половина на долю секунды становилась видимой, другая таяла в искрящейся мгле, и ритм этих исчезновений и проявлений подчинялся некой мелодии. Сенеб, более чувствительный, чем люди, тут же ее уловил, и в комнате раздались звон литавр и нежные звуки свирели.
– Боги Олимпа! – пробормотал Егор. – Ну и где же тут твоя малышка?
Они встали напротив нас – Изумрудная, Сапфировая, Рубиновая. Ускользающие улыбки струились по их лицам, словно рябь на поверхности реки. Не в силах узнать Тави, я попытался уловить знакомый образ – цветок на стройном стебле, запах шиповника, шелест листвы. Тщетно! Не глухое молчание было мне ответом, а ласковая и игривая насмешка.
– Помилуй меня, мать Венера! – вымолвил Егор. – Парни со всех пяти городов сбегутся, чтобы поглядеть на нас!
– На них, – уточнил я.
– И на нас тоже – им захочется взглянуть, кому досталось этакое диво. Однако, – лицо Егора приняло озабоченное выражение, – их трое, а нас двое. Может быть, учтены мои габариты и размеры моих неприятностей, требующих ласки и сочувствия? Я, разумеется, польщен, но все же…
Мерцание исчезло, черты девушек обрели устойчивость, словно портреты, с которых разом сорвали газовую кисею. Тави была Сапфировой.
– С нами будет третий, – сказала она, улыбаясь. – Саймон из Гибельной Воронки. Человек, вынырнувший к свету звезд из вековечного жуткого мрака. Он тоже нуждается в ласке и сочувствии.
– А его приятель? – спросил я, поднявшись и обнимая свою фею.
– С твоих слов я поняла, что он не человек… то есть, не совсем человек. Но если понадобится, вызовем подкрепление. Никто не будет забыт и обижен. – Она обняла подруг за плечи. – Это Ники, а это Джемия, художник. Ники очень интересуется Кельзангом.
Ники – поле с васильками и ромашками в ясный жаркий полдень, солнечная улыбка, свежий запах сена… Джемия – капли дождя на оконном стекле, их мерный и негромкий перестук, аромат застывших в озере кувшинок…
Рубиновую Ники, генетика, веселую хохотушку, я знал; она, как и Тави, входила в Койн Продления Рода и занималась теорией скрещивания межпланетных рас. Возможно, она решила продвинуться в практическую область – это могло объяснить ее интерес к Кельзангу и лично к Егору. Джемия, Изумрудная, была очень красивой брюнеткой с тонким нервным личиком; кажется, тоже из Койна Продления Рода – во всяком случае, на их конференциях, которые я посещаю вместе с Тави, мне эта девушка встречалась.
Велев Сенебу приготовить еще две гостевые комнаты, я представил девушкам Егора, и мы гурьбой направились к Окну, ведущему в меркурианскую половину бьона. Его поверхность была алой с золотистыми прожилками и напоминала полированный мрамор; Меркурий – жаркая планета, и его цвета – красный и золотой. Красные скалы, пурпурная почва, темно-багровые ущелья и золотой, невообразимо огромный солнечный диск… Все это, конечно, на дневной стороне; ночная погружена в вечный мрак и холод.
Джемия и Ники одна за другой исчезли в портале, за ними шагнул Егор, и на несколько мгновений мы с Тави остались одни. Она быстро взглянула на меня; в ее волосах, над лбом и маленькими ушками, холодным светом пылали сапфиры – диадема из синих нетающих льдинок, оправленных в снежное серебро.
– Что случилось? – спросила она. – Что, Ливиец?
Я нахмурился; говорить о Принце в преддверии праздника не хотелось, но изобрести другую причину я не мог: как все уроженки Тоуэка, Тави различала ложь и правду с безошибочным чутьем Фемиды.
– Неприятный разговор, как раз перед тем, как вы пришли. Помнишь, я рассказывал о человеке, который заявился к Гинаху? – Она кивнула. – Теперь он пожелал увидеться со мной. Странная встреча, в Инфонете и в слишком помпезных декорациях… Мне казалось, что он мнит себя если не богом, то уж во всяком случае владыкой восьми галактик.
Чистый лоб Октавии прорезала морщинка.
– Он что-то хотел от тебя?
– Да. Но что, я так и не понял, клянусь теен и кажжа! Он расспрашивал меня о ловушке Григса.
– О чем? – Брови ее приподнялись в недоумении.
– Это один из ментальных инструментов, которые мы берем с собой. Григс – да живет он в мире с Носфератами! – придумал эту штуку лет семьсот назад. Модуль аварийной эвакуации. Предназначен для того, чтобы свернуть и закапсулировать психоматрицу, но никогда не применялся.
– Возможно, стоило сказать ему об этом?
– Я сказал.
– И что же?
– Кажется, он не поверил.
Моя возлюбленная мягко улыбнулась:
– Не верящий в очевидное подобен ребенку, который сует пальцы в огонь. Кто убедит его, Андрей? Только мы, взрослые.
Это был упрек, и я, склонив голову, принял его. Затем мы шагнули в ало-золотое марево, и портал перенес нас на девяносто миллионов километров ближе к Солнцу.
Некогда Меркурий обращался вокруг оси примерно за сорок восемь земных суток, а год его был равен пятидесяти пяти суткам – тоже, разумеется, в земном исчислении. В сорок первом веке, когда были открыты первые порталы и Койн Модераторов приступил к планетарным преобразованиям, вращение Меркурия замедлили, сделав его почти таким же, как период оборота вокруг светила. Этот проект в свое время вызвал изрядные споры, ибо предлагались и другие решения – скажем, перебросить Меркурий на орбиту между Венерой и Землей или сделать спутником одной из более крупных планет, после чего подвергнуть глобальному терраформированию. Но в таком случае Меркурий исчезал как оригинальное тело Солнечной системы, и вместе с ним уходили навек девственные просторы с жутковатыми, но величественными пейзажами, и тот аромат непредсказуемости и опасности, который несут странствия среди раскаленных скал, в лабиринтах извилистых ущелий, под гигантским, источающим зной Солнцем. Словом, не хотелось лишать Меркурий его характерных особенностей, но из-за близости к светилу он был неудобен для освоения – рано или поздно каждый квадратный метр его поверхности выжигало безжалостное солнце.