Глубоко втянув сухой, пахнувший дымом и травами воздух, я улыбнулся и запечатал дверь, ведущую к моим воспоминаниям.
Жаркое солнце клонилось к закату, но небо и земля еще дышали зноем. Зной наплывал от утесов Синая, остроконечных и рваных, словно гигантские куски щебенки, раздробленной молотами богов и поставленной торчком. К северу от этого жаркого каменного лабиринта пейзаж был более приятным: здесь простиралась холмистая долина с рощами пальм и оливковых деревьев, текли неглубокие речки, виднелись хижины десятка деревень, нанизанных на узкую пыльную дорогу, а в самом конце ее – стены и башни Шарухена, последней гиксосской твердыни в этих краях. Вероятно, крестьян с чадами и домочадцами согнали в город – деревни были пусты, и лишь кое-где бродили забытые тощие козы, оглашая окрестность жалобным блеянием. Но гулять им оставалось недолго – не успеет отгореть закат, как все они очутятся на вертелах и в котлах нашего воинства.
Египетская армия числом двенадцать с половиной тысяч воинов разворачивалась вдоль линии скал, по обе стороны от полотняного царского шатра. Слева – трехтысячные корпуса Амона* и Гора*, справа – более многочисленный корпус Сохмет, колесничие и наемники, светлокожие ливийцы и черные жители страны Куш. Лазутчики, посланные на север, уже обошли вокруг города, продвинулись на пару километров дальше и вернулись, осмотрев территорию. Остальное войско готовилось к ночлегу: тут и там солдаты втыкали копья в землю, прислоняли к ним плетеные щиты, сгружали с повозок корзины с овощами и зерном и скудные вязанки хвороста. Те, что пошустрее – и, разумеется, мои ливийцы, – уже занялись козами, а заодно и безлюдными домами в ближайшей деревеньке. Повсюду раздавались грохот колес, тоскливое мычание тягловых быков, людские голоса, крики и ругань десятников, теп-меджет, как называли их у египтян. Однако лязга и звона почти не было слышно. Эта армия не могла похвастать обилием металла, ее бойцы обходились без шлемов, кольчуг и панцирей, а также без щитов, окованных железом. Дерево, камень, медные наконечники копий, бронзовые топорики и клинки, минимум одежды… Что до кушитов, те были почти нагими.
Яхмос, пер'о, Великий Дом, владыка Обеих Земель и основатель XVIII династии, расположился под полотняным навесом на легком кедровом стуле, окруженный воеводами, стражей, носителями кувшинов, опахал и табуретов. Слуги и телохранители стояли, военачальники устроились на шатких раскладных сиденьях, а всякая мелочь вроде писцов, скороходов и молодого Инхапи, лазутчика, – прямо на земле. Фараону было под пятьдесят, правил он лет пятнадцать и успел за это время избавить Дельту от векового владычества гиксосов, разбив их на воде и суше. В ближайшее десятилетие, до того как упокоиться в своей гробнице, он сумеет взять Шарухен, повоевать с сирийскими князьями, усмирить кушитов у третьего нильского порога и перерезать глотки мятежным правителям номов, князьям из старой знати. Словом, грядущее у Яхмоса ожидалось не менее бурным и славным, чем истекшие годы. В тот день я считал, что, проследив его жизнь до самого конца, смогу послужить еще Аменхотепу, его наследнику и сыну. Отчего бы и нет? Тело Гибли едва приблизилось к сорокалетию, и мой психогенный носитель был крепок, как ливанский кедр.
Взгляд фараона скользнул по лицам Амени, Уахенеба и Тхути, генералов, командующих корпусами, и обратился к Унофре, Правителю Дома Войны:
– Говори!
– Глаз Ра не успеет закатиться, как мы разобьем лагерь, Великий Дом, – с важным видом доложил военный министр. – Мной посланы лазутчики и колесничие, чтобы осмотреть лачуги грязных шаси*. Но, кажется, из их селений все сбежали, страшась твоей ярости, сын Гора. Да живешь ты вечно и уничтожишь всех врагов! Пусть станут они пылью под твоими ногами! Пусть…
Щека фараона раздраженно дернулась, и Унофра смолк. В отличие от будущих преемников, этот владыка не любил пустых славословий, отличался практичностью и понимал, что враги страшатся не его ярости, а копий, секир и стрел египетских солдат. Прагматизм Яхмоса питала изрядная примесь гиксосской крови в его жилах – во всяком случае, так представлялось мне. Хоть гиксосы считались в Верхних Землях варварами, многие номархи и князья брали их женщин и признавали потомство законным. Кровь завоевателей не портила породы – разум у этих кочевников-азиатов был острый, и править они умели не хуже египтян.
Яхмос тут же это доказал, обратившись к Амени:
– Пошли со своими воинами писцов. Повелеваю собрать зерно, финики и масло, пригнать в лагерь скот и все переписать! Животы у солдат пусты, но есть они будут только из моей ладони. – Он вытянул крепкую длань. – И потому утаившим горсть зерна – десять палок, а утаившим козу или птицу – тридцать!
К этому я давно привык. С кем ни отправишься в поход, с шайкой своих соплеменников, с пиратами из Финикии или с войском фараона, порядок всюду одинаков: первым делом забирают скот, зерно и масло. Очередь золота и серебра, тканей и каменьев – вторая, ибо сыт с них не будешь.
– Великий Дом – жизнь, здоровье, сила!.. – повелел! – выкрикнул Унофра.
Амени низко склонил голову:
– Будет исполнено, сын Гора. Прикажешь вырубить плодовые деревья?
– Нет. Если Хиан покорится и выдаст заложников, я не трону его владение.
Хиан был последним из непокорных князей хека хасут, «повелителей пустыни», как называли гиксосов жители Та-Кем. Оставить его в этом состоянии было бы крайне опасно: Шарухен – богатый город, земли вокруг плодородны и к тому же изобилуют разбойными людьми, аму, хабиру и хериуша*, не говоря уж о сирийцах и их заносчивых владыках. Так что через пару лет, собравшись с силами, Хиан мог ворваться в Дельту с двадцатитысячным войском. Уже сейчас у него были союзники и в Сирии, и в Палестине, и даже в прибрежных финикийских городах.
Яхмос щелкнул пальцами, и слуга поднес ему чашу с вином. По краю майоликового сосуда змеился голубой узор, напиток отливал алым в лучах заходящего солнца. Темные глаза фараона затуманились; взгляд его, скользнув по рощам, лугам и рекам этой земли, мрачно уперся в стены и башни Шарухена. Мозг ливийского вождя, который предоставил мне приют, не обладал ментальной силой, но было нетрудно угадать, о чем размышляет владыка Та-Кем. Слишком прочны врата и стены, высоки башни, и ни один полководец в мире еще не знает, как штурмовать такие крепости… Их все-таки берут, но лишь измором, и, если правдивы древние папирусы, под этими стенами войско застрянет на годы.
Хотя писцы могли преувеличить, думал я, разглядывая город и земли Хиана. Преувеличить славу Яхмоса и превратить три месяца осады в год, или в три, или в десять лет, как в будущем случится с Троей. Масса древних документов, стел, папирусов и фресок, найденных в Эпоху Взлета, затем погибла в период Большой Ошибки, так что о надежных перекрестных ссылках не приходилось и мечтать. Конечно, велись полевые исследования этой эпохи, но внимание моих коллег притягивали более яркие личности, чем Яхмос, – царица Хатшепсут, Тутмос Завоеватель, Эхнатон, Рамсес Великий. Яхмосом тоже занимались, но без подробностей и точных датировок каждого события и факта; для египтологов он являлся всего лишь промежуточным звеном между Средним и Новым царствами.