– Моё тело, друг, я имею в виду моё тело, а не тебя. Дай мне что-нибудь, чтоб я мог опереться… вон та разбитая острога послужит мне тростью. Ступай собери людей. Но стой, возможно ли? Я ещё не видал его! Клянусь небесами! Его нет? Живее, зовите всех наверх!

Опасение, полувысказанное старым капитаном, подтвердилось. Весь экипаж выстроился на палубе, но парса нигде не было.

– Парс! – крикнул Стабб. – Верно, он запутался в…

– Чтоб тебя вывернуло в чёрных корчах! Бегите все на мачты, в трюм, в кубрик, в каюту! Найти его! Он здесь! он здесь!

Но скоро все возвратились, докладывая, что парса нигде нет.

– Видно, уж правда, сэр, – докончил свою мысль Стабб, – его захлестнуло вашим линём. Мне тогда показалось, что я видел, как его утянуло вниз.

– Моим линём? Нет его! Нет его? Что означают эти слова? Что за погребальный звон слышен в них, и почему старый Ахав весь дрожит, будто сам он – колокольня? И гарпун тоже? Переройте всю эту рухлядь! Нашли его? Закалённое лезвие, люди, для Белого Кита предназначенное! Нет? нет? Жалкий глупец! Вот эта рука метала его, значит, он торчит у рыбы в боку! Эй, наверху! не упускайте его из виду! Живо! все на оснастку вельботов! Собрать вёсла! Гарпунёры, готовьте гарпуны! Выше бом-брамсели! Дотянуть все шкоты! Эй, у штурвала, так держать! Твёрже, твёрже, если тебе дорога жизнь! О, десять раз готов я опоясать необъятную землю, готов пробить её навылет, всё равно я ещё убью его!

– Великий боже, явись хоть один-единственный раз! – вскричал Старбек. – Никогда, никогда не изловить тебе его, старик. Во имя Иисуса, довольно! Это хуже сатанинского наваждения. Два дня сумасшедшей погони, дважды разнесены в щепы вельботы; собственная твоя нога во второй раз выломана из-под тебя; твоя злая тень исчезла; все добрые ангелы наперебой спешат к тебе с предостережениями; чего ещё тебе нужно? Неужели мы должны гоняться за этой дьявольской рыбой, покуда она не утопит всех до последнего человека из нашей команды? Неужели мы позволим ей затянуть нас на самое дно морское? Или отбуксировать нас прямо в пекло? О, о! это богохульство продолжать и дальше нечестивую охоту!

– Старбек, в последние дни я чувствую к тебе какое-то странное влечение; с самого того часа, когда – ты помнишь – мы увидели нечто в глазах друг друга. Но в этом деле с китом пусть будет лицо твоё передо мною, как моя ладонь, – одна ровная безустая поверхность. Ахав всегда останется Ахавом, друг. Всё, что свершается здесь, непреложно предрешено. И ты и я, мы уже сыграли когда-то свои роли в этом спектакле, который был поставлен здесь за многие миллионы лет до того, как начал катить свои волны этот океан. Глупец! Я только подчинённый у Судеб, я действую согласно приказу. Гляди и ты, мой старший помощник, не вздумай нарушить полученный приказ. Встаньте вокруг меня, люди. Вот перед вами старик, обрубок человека, опирающийся на разбитую острогу и стоящий на единственной ноге. Это Ахав – его телесная часть; но душа Ахава – сороконожка, она движется вперёд на своих бессчётных ногах. Я чувствую, что натянут до предела, что во мне одна за другой лопаются жилы, точно волокна каната, на котором буксируют в шторм фрегат с поломанными мачтами; быть может, таким я кажусь и вам. Но прежде чем всё во мне лопнет, вы ещё услышите треск; а пока вы его не услышали, знайте, что тросы Ахава ещё буксируют его к его цели. Верите ли вы, люди, в то, что называете предзнаменованием? Тогда смейтесь погромче и кричите «бис»! Ибо тонущие предметы дважды всплывают на поверхность, а потом подымаются в последний раз, чтобы навсегда уйти в глубину. Так и с Моби Диком – два дня он всплывал – завтра будет третий. Говорю вам, люди, он подымется ещё раз, но только затем, чтобы испустить свой последний фонтан. Ну, как? храбрые вы люди или нет?

– Как сам бесстрашный огонь! – отозвался Стабб.

– И так же, как он, бездушны, – пробормотал Ахав. Затем, когда люди разбрелись по палубе, он продолжал: – Предзнаменования! А только вчера я говорил это Старбеку над моим разбитым вельботом. О, как доблестно изгоняю я из чужих сердец то, что впивается в моё собственное сердце! Парс, парс! Нет его! Нет его? А ведь он должен был уйти вперёд меня; но я должен ещё раз увидеть его, прежде чем сам смогу погибнуть. Что бы это значило? Эта загадка загнала бы в тупик всех адвокатов на свете вместе с целой корпорацией призраков-судий; она долбит мой мозг, точно ястребиный клюв. Но я, я всё же разрешу её!

Спустились сумерки, но кита всё ещё можно было видеть прямо по ветру.

И снова были взяты рифы у парусов, и всё было точно так же, как и накануне ночью; только слышался чуть не до зари стук молотков и звон точильных камней – это при свете фонарей люди трудились над полной и тщательной оснасткой запасных вельботов и затачивали новые гарпуны и остроги, готовясь к завтрашнему дню. Плотник покуда мастерил Ахаву из перебитого киля его вельбота новую ногу; а между тем сам капитан, как и накануне, всю ночь недвижно простоял у себя на пороге; и его скрытый под опущенной шляпой взор, точно гелиотроп, был повёрнут в нетерпении на восток, навстречу первым лучам солнца.

Глава CXXXV. Погоня, день третий

Взошла свежая и ясная заря третьего дня; и снова одинокого ночного стража на фок-мачте сменили добровольные дневные дозорные, густо усеявшие каждую мачту, каждую рею.

– Видите его? – окликнул их Ахав; но кита ещё не было видно.

– Но всё равно, мы идём по его прямому следу; нужно только не терять след, вот и всё. Эй, на штурвале, так держать, курс прежний. И опять какой прекрасный день! Будь этот мир создан только сейчас, чтобы служить беседкой для ангелов, в которую лишь сегодня впервые гостеприимно распахнули им дверь, и тогда бы не мог взойти над миром день прекраснее этого! Вот пища для размышлений, будь у Ахава время размышлять; но Ахав никогда не думает, он только чувствует, только чувствует; этого достаточно для всякого смертного. Думать – дерзость. Одному только богу принадлежит это право, эта привилегия. Размышление должно протекать в прохладе и в покое, а наши бедные сердца слишком сильно колотятся, наш мозг слишком горяч для этого. Правда, иногда мне кажется, что мой мозг спокоен, словно заморожен; потому что старый мой череп трещит, точно стакан, содержимое которого обратилось в лёд и вот-вот разнесёт его вдребезги. Но всё же эти волосы продолжают расти, даже вот в это самое мгновение, а для роста ведь нужно тепло; впрочем, нет, они как сорная трава, что может вырасти повсюду: и в трещинах гренландского ледника, и на Везувии между глыбами лавы. Как развевает их неистовый ветер; они хлещут меня по лицу, точно шкоты разорванных парусов, что хлещут по палубе штормующего судна. Подлый ветер, который прежде дул, наверное, сквозь тюремные коридоры и камеры узников, дул в больничных палатах, а теперь прилетел сюда и дует здесь с видом невинной овечки. Долой его! Он запятнан. Будь я ветром, не стал бы я больше дуть над этим порочным, подлым миром. Я бы заполз в какую-нибудь тёмную пещеру и сидел там. А ведь ветер величав и доблестен! Кто, когда мог одолеть ветер? Во всякой битве за ним остаётся последний, беспощаднейший удар. А бросишься на него с кулаками, – и ты пробежал его насквозь. Ха! трусливый ветер, ты поражаешь нагого человека, но сам страшишься принять хоть один ответный удар. Даже Ахав храбрее тебя – и благороднее тебя. О, если бы у ветра было тело; но всё то, что выводит из себя и оскорбляет человека, бестелесно, хоть бестелесно только как объект, но не как источник действия. В этом всё отличие, вся хитрая и о! какая зловредная разница! И всё же я повторяю опять и готов поклясться, что есть в ветре нечто возвышенное и благородное. Вот эти тёплые пассаты, например, что ровно дуют под ясными небесами со всей своей твёрдой, ласкающей мощью; и никогда не уклоняются от цели, как бы ни лавировали, ни крутились низменные морские течения; и как бы ни петляли, ни тыкались, не зная, куда податься, величавые Миссисипи на суше. И клянусь извечными Полюсами! эти самые пассаты, что гонят прямо вперёд моё доброе судно; эти же самые пассаты – или что-то на них похожее, такое же надёжное и сильное, – гонят вперёд корабль моей души! За дело! Эй, наверху! Что видите вы там?