– Взгляни на меня, Анаис, – молил Линдсей, по-прежнему сжимая ее лицо в своих ладонях. – Разве я похож на человека, находящегося во власти вредной привычки?
Боль, рвавшая грудь Анаис, была мучительной и наверняка такой же сильной, как страдание, исказившее лицо Линдсея. Отрицать правду о своей любви к нему было все равно что ударять себя ножом в самое сердце. Анаис снова и снова ощущала острые касания лезвия вины, входившего все глубже – до тех пор, пока она едва ли могла дышать.
– Скажи мне, Анаис, скажи, что у меня есть еще один шанс завоевать тебя, – шептал Линдсей дрожавшим, еле слышным голосом. – Пожалуйста, скажи мне, что я не потерял тебя!
Если бы у Анаис не было собственных тайн, которые нужно было скрывать, если бы не было стыда, мешавшего ей открыть свои чувства, она бросилась бы в объятия Линдсея и расплакалась бы, крепко сжимая его, умоляя не отпускать ее. Она могла бы простить Линдсея, могла бы простить даже ту злосчастную ошибку в коридоре с Ребеккой, но не могла простить того, что совершила сама. У нее не было волшебной палочки, способной стереть прошлое. Анаис сама себе вырыла яму. И теперь должна была находиться на самом ее дне.
С тяжелым сердцем и глазами, которые жалили горькие слезы, Анаис встретилась взглядом с Линдсеем, стойко выдержала его молящий взор и заставила себя смело солгать:
– Любовь прошла, Линдсей. Ну а теперь, если ты позволишь, я уйду прежде, чем кто-нибудь начнет меня искать.
Глаза Линдсея сузились, и он пристально посмотрел на нее:
– Ты не простила меня. Вместо этого ты меня мучаешь.
– У меня нет ни малейшего желания мучить тебя, Линдсей. Я простила тебя и смирилась с тем, что ты – не тот мужчина, за которого я тебя принимала. Я переступила через эту историю и пошла вперед. И предлагаю тебе сделать то же самое.
Он бросился к ней с отчаянием человека, борющегося за свою жизнь.
– Да, пусть я совершил ошибку…
Избегая его прикосновений, Анаис распахнула дверь и выбежала в коридор. Стоило ей захлопнуть дверь, как что-то с силой ударило по деревяшке, потом загремело.
– Будь ты неладна! – Анаис услышала крик Линдсея через дверь и закрыла глаза, живо воображая, как он яростно колотит ладонями по дереву в едва переносимой муке. – Черт тебя дери за то, что никогда не испытывала, каково это – быть слабым!
Не в силах сопротивляться порыву, Анаис прижалась щекой к двери и провела ладонью по ее поверхности, представляя, будто касается руки Линдсея. Закрыв глаза, она услышала его резкое дыхание по ту сторону двери. Слезы заструились по щекам. Жаркое прикосновение этих слез было первым теплом, которое почувствовала Анаис с прошлой ночи, когда к ней прикасался Линдсей.
– Вернись ко мне, Анаис, – молил он из-за закрытой двери. – Я остановлюсь. Я могу остановиться. Только… дай мне то, ради чего я остановлюсь.
«Я тоже ошиблась. И я молюсь, чтобы мне удавалось скрывать свою ошибку все то время, что я пробуду в этом доме. Я не могу быть твоей!» – хотелось во весь голос закричать Анаис. Но вместо этого она лишь с нежностью провела рукой по двери и ушла, чувствуя отвращение из-за того, что больше не была женщиной, которую желал Линдсей, – которой она сама хотела быть. Анаис стала падшей женщиной, слабой женщиной, и совсем скоро Линдсей мог узнать, как низко она пала.
Не замечая оживленных голосов и веселого смеха разъезжавшихся гостей, Линдсей размешал тлеющие угольки догоравшего рождественского полена так, чтобы огонь еще раз метнулся по каменной решетке камина.
Давно минула полночь, и все же Линдсей чувствовал себя взволнованным – не утомленным. Мысли лихорадочно роились в голове, заставляя снова и снова проигрывать в голове каждую деталь его разговора с Анаис.
Линдсей не ожидал, что будет прощен. Но он не ожидал и того, что будет забыт.
«Боже праведный!» – роптал он, неуклюже плюхаясь в кресло перед камином. Что, черт возьми, он должен был сделать? Какую стратегию должен был выбрать, если женщина, которую он хотел, – женщина, которую он любил, – утверждала, что больше его не любит?
Она могла больше не любить его, в ярости думал Линдсей, но она, безусловно, страстно желала его. Линдсей видел чувственную жажду в глазах Анаис, ощущал ее желание, разгоравшееся между их напряженными от возбуждения телами. Она помнила его, помнила прикосновения его рук, помнила, как он вел ее от оргазма к оргазму. Она не могла отрицать это.
Анаис подавляла это безрассудное желание. Все это чувственное томление, вся эта мощная жажда страсти были надежно заперты под ее внушительной выдержкой – самообладанием, за которое она всегда так держалась, за исключением разве что той единственной невероятной ночи в конюшне.
И как, черт возьми, Линдсею стоило действовать, чтобы вернуть ее? Анаис никогда не была слабовольной. Никогда не знала, каково это – быть преследуемой и искушаемой демонами. Она никогда не смогла бы понять причин, по которым Линдсей нашел утешение в опиуме.
Черт возьми, в какое же ужасное заблуждение ввел ее Броутон! Он, Линдсей, не был пропащим наркоманом, проводящим дни и ночи в ветхом притоне, затерянном где-то в конце грязного переулка. Дьявол, он начал баловаться опиумом в Кембридже только потому, что искал способ охладить свою неистовую страсть к ней! Даже тогда, в университете, Линдсей ощущал физическую потребность в Анаис, но она была в ту пору еще слишком юной, чтобы доставлять ему чувственное удовольствие. Линдсей прибегал к помощи опиума, чтобы мечтать о ней, чтобы видеть ее, вступал в связь с другими женщинами. Никакой вины за это он не чувствовал. Опиум заглушал любые угрызения совести. В затуманенном сознании Линдсей чувствовал себя так, словно по-прежнему верен Анаис, – это ее лицо он видел над собой, ее имя произносил в страстной горячке, переживая оргазм.
Тогда все казалось таким простым и логичным… Это Линдсей управлял опиумом, а не наоборот, несмотря на всю ту ложь, которую с такой готовностью бросился изрыгать Анаис Броутон. Но как Линдсей мог убедить любимую в своей правоте, когда она так верила этому Гарретту! Что ж, его друг был более достоин доверия, чем сам Линдсей. В конце концов, это ведь не Броутон разрушил ее веру – как же Анаис могла думать иначе? Она воочию видела воздействие гашиша, была свидетельницей того, как Линдсей в наркотическом беспамятстве наслаждался ласками ее подруги. Черт возьми, как же он должен был стереть все эти воспоминания, чтобы Анаис могла снова полагаться на него, верить в него?
А каков оказался Броутон? Для чего он рассказал Анаис о пристрастии Линдсея к опиуму? Чтобы еще больше дискредитировать его? Нет, Броутон никогда не был мстительным типом, но, чтоб ему провалиться, Линдсей начинал думать иначе. Мучительные приступы подозрения и ревности омрачали его сознание. Линдсей не смел допустить и мысли о том, что один из лучших друзей увел у него Анаис. Линдсей не мог в это поверить, не мог представить Анаис лежавшей в объятиях Броутона.