Лист бумаги пожелтел, только булавка по-прежнему серебрилась. Последние строчки звучали так:
«Скажи, это точно она — в завывании ветра?
Та, что в ромашках лежала? Скажи!»
От этих сентиментальных стихов у меня всегда чесались глаза. Я не могла без слез думать о том, что мертвая овца в сущности не умерла. Через смерть она вернулась в мир, став его неотъемлемой частью.
Гарретт вздрогнул от испуга, когда я подошла со спины и тронула его за плечо.
— Миссис Сеймор! — воскликнул он, оборачиваясь. — А я к вам! Хотел вам кое-что рассказать. У вас найдется пара минут?
Пара свободных минут нашлась. Я приехала слишком рано. Через полчаса я собиралась встретиться с Бремом в кафе, затем с Амандой Стефански в кабинете.
— Заходи, — пригласила я, открывая ключом дверь кабинета.
Гарретт последовал за мной. Я жестом показала, чтобы он убрал книгу со стула и сел, что он и сделал, закинув на колено ступню второй ноги. Впрочем, решив, вероятно, что занял слишком свободную позу, проявляя ко мне неуважение, поставил обе ноги на пол и выпрямился. На виниловом стульчике ему было явно неудобно.
Я села за стол напротив и улыбнулась.
Из-под белой выходной рубашки у Гарретта выглядывала голубая футболка. Я представила себе, как перед занятиями по автомеханике он снимает ее, чтобы присоединиться к остальным ребятам, тоже одетым в футболки. Как они стоят, склонившись над механизмами и переговариваются громкими выкриками, перекрывая пулеметный треск моторов и монотонный гул большого помещения мастерской, в которой я впервые увидела Брема, вернее, впервые увидела его в этой обстановке.
Гарретту в кабинете было жарко. У него раскраснелись щеки и шея. Никак у нас не научатся регулировать температуру со сменой погоды, а институтские окна, конечно, не открываются.
— Гарретт, — спросила я, — у тебя все в порядке?
— У меня все отлично, миссис Сеймор, — ответил он. — Я зашел к вам сообщить новости.
— Что за новости, Гарретт? Я тебя внимательно слушаю.
— Я записался в армию, миссис Сеймор, — сказал он. — В морской флот. Отказался от отсрочки. В августе отбываю в учебный лагерь.
Я посмотрела на него.
Солнечные лучи, проникающие через оконное стекло, образовали светлое пятно на стене у него за спиной, упав на репродукцию «Розы» Дали — сюрреалистический красный цветок на фоне голубого неба над безбрежной пустыней производил на меня невероятно глубокое впечатление. Я купила эту репродукцию много лет назад, когда еще не оставила попытки развести у себя в саду розы, еще до того, пока в одно замечательное лето какие-то черные букашки не съели все цветы, превратив прекрасные бутоны в бархатистые ошметки и лишив всякой привлекательности кусты стоимостью в сотни долларов.
Как только на сад обрушилось это бедствие, я отправилась в библиотеку, но ничего не нашла о черных букашках, вредящих розовым кустам, так что пришлось звонить миссис Хенслин, в саду у которой розы буйно цвели каждое лето, хотя я ни разу не видела, чтобы она над ними трудилась.
Как-то утром она пришла ко мне — в переднике и толстых рейтузах, в нерешительности постояла над моими розами, наклонилась и изучила листья.
— Если хотите выращивать розы, — сказала она, — нужен яд.
И даже головой тряхнула, так ее удивило мое невежество. Потом добавила, что пришлет внука с распылителем — он обработает кусты.
— Э-э… — протянула я. — Видите ли… Честно говоря, я побаиваюсь использовать яды.
Миссис Хенслин засмеялась. В ярких лучах летнего солнца я заметила на ее щеках голубые прожилки, похожие на ручейки, — так выглядит дельта реки, нанесенная на карту или увиденная с высоты птичьего полета. Сквозь толстый слой розовой губной помады я разглядела у нее на нижней губе коричневое пятно. Родинка или шрам? А может, злокачественная опухоль?
— Ну-ну. — Она снова тряхнула головой: — Без опрыскивания у вас ничего не вырастет.
Потом я часто задавалась вопросом, чем же они сами поливают свои посевы, в том числе бобов и кукурузы. Может, именно этим и объясняется тот сладковатый химический запах, который иногда доносится до моей спальни, когда ветер дует с востока, от их участка?
Розы в конце концов погибли.
Полагаю, это произошло с моего согласия.
На их месте я посадила обычные однолетники — по большей части бархатцы, которые, как раковые клетки, распространились по всей клумбе. Изредка на редких выживших ветках розовых кустов необъяснимым образом набухали почки, которые быстро опадали в заросли бархатцев, даже не распустившись.
— Как же так, Гарретт?! — воскликнула я.
Его голубые глаза в весеннем утреннем свете казались почти бесцветными. Он широко улыбнулся, и кожа плотно обтянула скулы, обозначив красивый овал лица и головы — совершенство линий, унаследованное от отца.
— Но почему, Гарретт? — настаивала я.
Гарретт опустил взгляд на колени, на джинсы, где ткань вытерлась от долгой носки.
— Ну… — начал он. — Инструктор по подбору кадров говорит, что это хороший способ окончить институт по специальности «Автодело» без посещения лишних семинаров, например по английскому языку — вы только не обижайтесь. Этот семестр я доучусь. И «мустанг» соберу. Успею сдать дом, разберу барахло. Мы еще с Чадом потусуемся летом. Он же приедет на каникулы.
Чад…
Чад?
Неужели у Гарретта нет других приятелей? — Ведь Чад не проявлял к нему никакого интереса. Вряд ли его воодушевит мысль провести все лето, без дела слоняясь с Гарреттом.
— Кстати, от Чада что-нибудь слышно? — спросила я, на краткий миг вообразив — глупость, конечно, — что это Чад подговорил Гарретта поступить в морской флот.
— Нет, — ответил Гарретт.
— Гарретт, — продолжила я. — Я за тебя рада. Но и обеспокоена. Идет война, Гарретт. Ты…
Не далее как прошлым вечером я видела в газете фотографию военного моряка из соседнего города. Он погиб при взрыве автомобиля, начиненного взрывчаткой. Его лицо на газетном снимке выражало непреклонность — прямой взгляд, нацеленный на зрителя, как дуло автомата, прошивал насквозь. Разумеется, он ничем не напоминал сидящего напротив меня в лучах ослепительного весеннего солнца Гарретта, переполненного мальчишескими надеждами на будущее. Но разве мать погибшего, прощаясь с ним, видела на лице сына отпечаток смерти.
— Я знаю, миссис Сеймор. Все знаю. Потому и хочу отправиться туда. Я нужен своей стране. Я в долгу перед ней.
Я слушала, а Гарретт продолжал распространяться на тему нужд страны и собственной роли в глобальной системе стремлений и угроз, лежащих в основе нашего мира, убежденный, что обязан внести свой скромный вклад в историю.
— Да и мир посмотреть хочется, — заключил он. — Я даже за пределами штата ни разу не был, кроме Флориды.