— Извините, мэм. Ничем не могу вам помочь. — В ее тоне не слышалось ни намека на сожаление.
— Я — мать Чада Сеймора.
— Ах! — воскликнула секретарь, и ее голос смягчился. — Что ж вы сразу не сказали? Подождите минутку.
Минута еще не прошла, когда она снова взяла трубку и сообщила, что заказ будет выполнен. В пять часов.
— У вас прекрасный сын, миссис Сеймор, — добавила она. — Прямо скажу, ваш Чад — самый милый юноша, какого я встречала.
— Спасибо.
Фред подвез Чада от последнего клиента. Работали на поле для гольфа: устанавливали ловушки для кротов, готовили к посадке молодые саженцы диких яблонь.
Когда они подрулили к дому, мы с Джоном только что принялись разжигать вокруг ямы, которую выкопали, костер из сухих веток. Джон стоял на подъездной дорожке, опираясь на капот своего «эксплорера», и утирал лицо полотенцем. За истекшие часы ему пришлось несколько раз прерывать работу лопатой, чтобы вывернуть на землю содержимое своего желудка. В один из перерывов он сел на кучу хвороста и заплакал, закрыв лицо руками.
— Шерри! — рыдал он. — Как он мог? Не важно, что он думал, но как он мог? Я бы никогда…
— Конечно, ты не смог бы. — Кто говорил моим голосом — адвокат или прокурор?
— Шерри! — Он поднял на меня пораженный взгляд. — Ты что, защищаешь Чада? Ты разочарована, что я никого не убил?
Я повернулась к нему с лопатой:
— У нас мало времени.
Температура воздуха поднялась до девяноста пяти градусов.
Мы пропотели насквозь, нас нещадно кусали мухи.
Их оглушительное жужжание сводило с ума. Казалось, это не тысячи маленьких живых существ, а один огромных размеров одушевленный механизм, поставивший своей целью извести нас вконец. Впрочем, через некоторое время они присмирели, а потом и вовсе рассеялись. Даже канюки утратили свою целеустремленность. В их движении появилось нечто вроде замешательства. Или разочарования? Вскоре и они исчезли из виду.
Мы подожгли сухие ветки. Несмотря на жару, я стояла вплотную к костру и смотрела, как загораются сухие ветки и стволы. Вспыхивая, они издавали свистящий звук — и исчезали, словно их уносил ветер, а не сжирало пламя. Я вглядывалась в огонь и силилась понять, когда он наступит, тот момент, который превратит все случившееся в прошлое.
Жар был чудовищным, но я позволила ему проникнуть в меня, пока не почувствовала, что он у меня в крови.
И еще ниже наклонилась над костром.
Сзади подошел Фред:
— На что вам такая чертова прорва земли? Работы будет куча. Вы что, прячете что-нибудь, что ли? Может, у вас тут труп?
Я смотрела на Фреда, а Фред смотрел на то место, где мы вырезали сухостой и разбросали землю. На нем была майка без рукавов и шорты цвета хаки. Я увидела на его руках и ногах выпирающие вены, словно в него внутри бились голубые бабочки.
— Да нет, — сказала я. — Просто устала от этого бардака.
— И я вас понимаю, — одобрил Фред. — Так-то оно к лучшему. И то сказать, давно пора.
Он предложил помочь с посадками.
Цветущий кустарник, декоративные деревья — несколько лиственных пород и несколько вечнозеленых. Можжевельник. Самшит. Барбарис. Кассия.
— Можно сделать небольшой сад из деревьев с фигурной кроной, — сказал Фред. — Если вам нравится самолично подстригать деревья и если вы не боитесь работы.
— Я не боюсь работы, — ответила я.
— Еще можно посадить плющ на каркасе в виде кролика или оленя. Только надо еще немножко расчистить — вот здесь и здесь. У вас тут будет настоящий рай.
Мы долго ходили с ним вдвоем по участку.
Чад был дома. Он первым выскочил из грузовика Фреда и, быстро проскользнув мимо нас, нырнул в дверь. Нам он не сказал ни слова. Джон все так же стоял, прислонившись к «эксплореру», и таращился в небо, провожая глазами дым от костра.
Фред подошел ближе к огню. На его лицо упали отблески жара, а вены на руках и ногах зашевелились, как живые.
Я взглянула на шрам у него на груди.
Насколько я поняла, у него больше никогда не будет проблем с сердцем.
Сердце ему вырезали, когда вскрыли грудную клетку. И установили туда новое. Создали нового человека. Теперь он будет жить вечно.
— Я не собирался убивать его, — сказал Чад.
— Я знаю.
— Откуда? Что ты вообще знаешь, мам?
— Я знаю тебя.
— Ничего ты не знаешь, — ответил он. Он сидел перед компьютером. Сидел и плакал. В бледном свете, исходившем от монитора, его лицо в темноте комнаты окрасилось в голубоватый цвет, как у утопленника. Слезы на щеках казались жидким серебром. — Ты меня совсем не знаешь, — повторил он.
— Как это произошло?
— Мы подрались рядом с баром, — сказал Чад. — Напились и подрались. Из-за тебя. Я сказал ему, что все знаю. Что вычислил его еще в Калифорнии и понял, что он трахает мою мать. Сказал, что мне все известно, а он все отрицал, твердил, что между вами ничего не было. Тогда я сказал, что все видел своими глазами. Он пришел в наш гребаный дом. Целовал тебя на ступеньках нашего долбаного крыльца. Он что, думает, я идиот? Я же видел, как он шептался с тобой на кухне! Он сказал, что у тебя другой парень, катил бочку на этого препода, и тогда я просто озверел. Я треснул его головой об машину, и он… Он признался. — Чад несколько раз судорожно всхлипнул. — Потом он оказался на земле, а я…
— Прекрати реветь.
Глаза у меня были совершенно сухие, словно я никогда в жизни не проронила ни слезинки. Они были такими сухими, что я не могла их закрыть. Не могла моргнуть.
— Нам необходимо трезво оценить ситуацию, Чад, — сказала я. — Мы не можем тратить время на рыдания.
Чад зажал рот рукой, пытаясь сдержаться. Слезы все еще блестели у него на щеках, но плакать он перестал.
— Кто-нибудь тебя видел?
— Кто-то там был, — ответил он. — Конечно, нас видели, но не очень близко. Совсем рядом никто не околачивался. И никто не видел, чем это кончилось.
— Где его машина?
— Я отогнал ее к карьеру, — сказал Чад. — Сначала привез его сюда, а потом… До дома дошел пешком.
— Ты кому-нибудь рассказывал? — я кивнула на компьютер. — Писал Офелии?
— Да, — ответил он.
Я встряхнула головой и провела рукой по его щеке. Он взглянул на меня. Какой ребенок.
Я ясно видела это.
В голубоватом свете монитора он выглядел сущим ребенком. Я всегда боялась, что в бассейне он пойдет ко дну, потому что не умеет плавать. Если я не буду следить за ним каждую секунду, может произойти что угодно. Он не знает, что делать — добираться до края бассейна или искать, за что ухватиться, — веревку или лестницу. И пойдет ко дну. В мерцающем голубом свете он только казался мужчиной — но был прежним ребенком.