— Ты… Когда-нибудь расскажу.
Мы еще долго лежали, стиснув друг друга в объятиях не страсти, но нежности, и я опять вспоминал, прокручивал перед внутренним взором свою жизнь — ту, первую, настоящую, а не навязанную мне Борисом Соломоновичем Кунявским, царствие ему небесное.
— Я перед тобой виновата, Вадик, — прошептала наконец Катя. — Я тебя предала. Господи ты боже мой, как много мне надо рассказать…
— Не надо. Я все знаю.
— Все-все?
— Да, все-все.
— Откуда?
— А это не важно, Катюшенька! — Я коснулся губами ее пылающего лба. И здесь она разрыдалась. Я молчал — что тут можно было сказать!
— Он убил нашего ребенка, Вадим! — Слова прорвались сквозь рыдания. — И еще одного… Господи ты боже мой! А я убила его самого!
— Знаю! Он убил не только нашего ребенка. И не только вашего с ним… Он убивал и других детей. Ты ни в чем не виновата. Катя. А если и виновата, так не мне тебя судить. — Я погладил вздрагивающие плечи. — Не наигрался, мальчик, в «казаков-разбойников»…
— Я всегда тебя любила!
— Знаю. И я тоже всегда тебя любил. Просто был дурак дураком, вояка без мозгов.
Она вздохнула, прижалась ко мне, и мы долго лежали молча. Лишь смотрели друг на друга. Потом она все-таки заснула. А я оставил ей записку, пообещав вернуться в десять, выключил телефон и поехал на Марсово поле.
Инга появилась ровно в девять:
— Привет, Максима! — Это была Инга-любовница. — От хвостов я избавилась. Куда поедем?
— Привет, — сказал я.
Она сразу почувствовала холодок в моем голосе и как-то скукожилась, сгорбилась, будто застеснялась своей груди. Я отвел глаза:
— Спасибо тебе, Инга. Мне удалось отыскать Савицкую.
— И?..
— И удалось вспомнить, кто я таков на самом деле.
Она сгорбилась еще больше:
— Ну и кто же ты?
— Мальчик, не наигравшийся в войну. И за эти игры мне еще долго придется платить по счетам.
Она не поняла, а я не стал объяснять. Потом она выпрямилась, и я вновь увидел, как любовница превращается в сотрудника спецслужбы.
— Савицкая согласилась свидетельствовать против Раскатова?
Я ответил на вопрос вопросом:
— Ты можешь дать мне его прямой телефон? У него ведь наверняка есть мобильник.
— Разумеется, есть.
— Дашь мне номер?
— Конечно… Но что ты задумал?
— Пока ничего. Просто интуиция подсказывает, что он мне понадобится, а я привык интуиции верить.
Инга пожала плечами:
— Записывай.
— Лучше запомню. Это безопаснее.
Она продиктовала семь цифр.
— Спасибо, — сказал я.
— Пожалуйста! — Она вновь пожала плечами. — И все-таки… Чего ты добился? Будет Савицкая свидетельницей или нет?
— Нет. Я этого не позволю.
— Ты?! Но почему?
— Потому что она моя жена.
Инга охнула и сжала обеими руками шею, будто ей вдруг перестало хватать воздуха.
— Жена?! — Теперь передо мной стояла не любовница и не сотрудница Десятого управления. Это искривившееся, несчастное лицо могло принадлежать только женщине, у которой секунду назад умер близкий человек.
— Прости, — сказал я.
— Н-ничего… — пробормотала она и судорожным жестом подняла руки к вискам.
— Прости! — повторил я. — Мне очень жаль.
Инга вдруг повернулась и деревянной походкой пошла прочь. Натолкнулась на фонарный столб, начала валиться на бок. Я бросился следом и схватил ее за локоть.
— Прости! — Мне нечего было сказать, кроме этого короткого слова.
Она подняла голову. В прекрасных — да-да, прекрасных, к чему кривить душой! — глазах стояли слезы.
— Прости, — повторил я в четвертый раз.
— Может быть, мы… — Сквозь слезы, как заморенный городской цветочек сквозь асфальт, пробилось ожидание и надежда.
— Нет, — сказал я. — Не могу, пойми…
Она заморгала — крошечные слезинки скатились по щекам, которых еще вчера касались мои губы. Но сегодня она была для меня недоступна.
— Конь… в… малине… — пробормотала она, медленно, с трудом, будто язык ей больше не повиновался.
Так же вот бормотала первая изнасилованная мною горянка, только слов я тогда не понимал. Стоял над нею, как могучий утес. Победитель, твою мать!.. Аника-воин, конь в малине!..
Больше Инга ничего не сказала, вновь пошла прочь. А я побрел в другую сторону. Потом все-таки обернулся.
Она смотрела мне вслед, и в глазах ее по-прежнему жило ожидание. Мигни я, и она побежала бы следом, как собачка за хозяином. Но мигнуть — значило стать последней сволочью. И остаться сволочью навсегда.
В Яниной квартире царила тишина. Напуганный ею, я кинулся в спальню, готовый к чему угодно.
Однако с Катей ничего не случилось — она просто спала. Как всегда, на правом боку, засунув руку под подушку.
Некоторое время я разглядывал ее безмятежное лицо. Конечно, оно изменилось. Когда мы прощались с Катей перед моим отлетом в Ставрополь, оно было опустошенным от разочарования (злобы моя жена не испытывала ни при каких обстоятельствах, это чувство было ей недоступно) и предчувствия близкой беды (теперь я понимал это, а тогда мне казалось, что Катя испытывает ко мне одно лишь отвращение. Дурак безмозглый!). Сейчас, несмотря на прорезавшие лоб глубокие трагические морщинки, она казалась мне юной и чистой, и, наверное, так оно и было… Женщина, которую любят, всегда юна и чиста, и ради одного этого стоит жить мужчине.
Я отнес на кухню пакет с купленными в ближайшем магазине продуктами и принялся готовить нехитрый ужин. Помыл картошку, почистил. Будто был в учебке, в наряде, на хозяйственных работах…
Постепенно в душу пришло некое странное чувство — то ли спокойствие, то ли умиротворение… Однако было оно сродни непосильному грузу, и никак мне было от него не избавиться.
Я думал о ситуации, в которой мы с Катей оказались, и чем дальше, тем больше понимал — никого я еще не спас.
Я порезал картошку и достал из стола сковородку.
— Чья это квартира, Вадик? Как мы здесь оказались?
Я оглянулся. Катя стояла на пороге, беспомощно озираясь.
— Ничья. Пришлось арендовать. Надо же было тебя куда-то привезти.
Катя поежилась:
— Что со мной? Голова будто чужая…