«И мы с Шейлой, – подумалось Серову. – Будто приплыли мы сюда на яхте в свадебное путешествие и попали в прошлый мир, в тот, каким он был триста, и тысячу, и десять тысяч лет назад. Но там, за горизонтом, другая реальность – там залитые светом города, там океанские корабли, воздушные лайнеры, машины, там век электричества, компьютеров и межпланетных полетов. Там шесть или семь миллиардов людей, не всегда довольных и сытых, но все же в большинстве своем желающих жить по закону, а не грабить ближнего. Там, все это там, мой настоящий мир, мое настоящее прошлое! Ну а пираты, кремневые ружья, лачуги Бас-Тера, песо и шпаги, трупы испанцев – сон, всего лишь сон! Все сон, кроме Шейлы!»
Он почти поверил в это. Он лежал, чувствуя упругость ее бедра, тепло девичьего тела, и в его голове была одна мысль: завтра они поплывут в Нью-Йорк. Пора знакомить Шейлу с сестренкой и родителями.
– Эндрю! Очнись, Эндрю! – Девушка склонилась над ним. – О чем ты думаешь?
– Вспоминаю дом, – сказал он, гладя ее волосы.
– Свою Нормандию?
– Нет, милая. Мой дом гораздо, гораздо дальше. – Серов вздохнул и, приподнявшись на локте, бросил взгляд на их одежду. Сапоги, короткие штаны, рубахи, безрукавки, широкие кожаные ремни… Осознание нынешнего бытия стремительно возвращалось к нему, тяжкое, как многотонная глыба. Он снова вздохнул и добавил: – Когда-нибудь я расскажу тебе о нем.
– Расскажи сейчас, – потребовала Шейла.
– Это очень долгая и странная история, девочка моя. Сейчас нам надо думать о другом. Вот, например: отдаст ли де Кюсси твои деньги? Рассудит ли с Пилом по справедливости? Захочет ли помочь?
Шейла молчала, уткнувшись лицом в его плечо. Потом шепнула:
– Не знаю, Эндрю, не знаю. Может, эти деньги, Пил и захваченный корабль не самая большая неприятность. Человек предполагает, Господь располагает… Кто догадается, какие им уготовлены испытания?
– Что ты имеешь в виду?
Она потерлась носом о висок Серова.
– Мне двадцать лет, а это возраст, когда давно пора быть замужем. Особенно одинокой девице.
– Это мы исправим, – пообещал Серов. – Скоро исправим.
– Ты не понимаешь, Эндрю! Неужели ты забыл? Мне двадцать, – повторила Шейла, – и по любым законам, британским или французским, я еще год несовершеннолетняя. Я не могу распоряжаться своим имуществом, деньгами, поместьями и даже своей рукой. Дядя Джозеф мертв… Кто подтвердит, что он хотел нас обвенчать? Что такова была его воля? Он погиб и не успел назначить мне опекуна…
– Мы скажем, что успел. Скажем, что он назначил Teгга.
– Пил будет утверждать, что это ложь. Что люди, бывшие с дядей в час его гибели, такого не слышали. Наше слово против его… И знаешь, чем это кончится?
– Ты полагаешь, – хмурясь, начал Серов, – полагаешь, что губернатор…
– Да, да! Де Кюсси объявит себя моим опекуном. Так принято в наших краях, а к тому же у него дядины деньги. И чтобы сохранить их, он может призадуматься о моем будущем супруге… Он хитрый, и я ему на фартинг не верю… Он может просто меня продать – продать богатую наследницу тому, кто больше даст! Теперь понятно, Энди?
– Вполне. Деньги и твое богатство – веский аргумент.
Серов нахмурился еще больше, но тут ладошка Шейлы легла ему на грудь, и жаркое прерывистое дыхание опалило щеку.
– Но ты не бойся, Эндрю, я придумала, придумала, – шепнула она. – Никто нас не отнимет друг у друга… никто, если я стану твоей, а ты – моим… моим супругом перед Господом… Особенно если наш обет будет подкреплен… ну, ты понимаешь, милый… – Ее шелковистое бедро, скользнув по коленям Серова, замерло на его животе. – Если я стану твоей женой, здесь и сейчас… может быть, даже понесу от тебя и, если надо, объявлю об этом во всеуслышание… кто захочет претендовать на мою руку?.. Никто! И этот грех Господь нам простит.
– Ты умная малышка. Знаешь, когда не стоит держаться за репутацию, – сказал Серов и прижал ее к себе. – Ну, а что до Господа… С ним мы разберемся. К нему первыми в очереди на отпущение грехов стоят маркизы.
Нет брачного ложа мягче песка, нет мелодичнее гимна, чем рокот прибоя и шелест листвы, нет напитков слаще, чем губы любимой… Шейла вскрикнула, и ветер, подхватив ее стон, разнес его над землей и морем, рассыпал над волнами звоном свадебных колоколов. Есть ли надежней свидетели, чем небо, море и земля?.. – думал Серов, обнимая свою любимую, чувствуя трепет ее тела. Они, вечные спутники людских находок и потерь, утешают, радуют, благословляют. И провожают, когда наступит срок.
… На рассвете они вернулись в лагерь. Шли рощей, где, приветствуя разгоравшуюся зарю, уже щебетали и пищали птицы, держались за руки, но молчали и старательно делали вид, что там, у моря, под луной и звездами, ничего не случилось. Не потому, что это было достойно забвения, но по одной лишь причине – спрятать счастье от чужого глаза, от всех, кто не входил в их сокровенную Вселенную. В ней было место только для двоих.
Серов, гоня воспоминания о сладких губах и нежной коже Шейлы, думал про губернатора де Кюсси, про деньги, отданные на сохранение, про возможное опекунство и шансы разобраться с Пилом. Мысли эти были мрачными, отрезвляющими и холодными как лед – самое то, чтобы не сиять улыбкой перед чертовой дюжиной корсаров. Некая идея крутилась у него в голове, с каждой минутой делаясь все четче и определенней, обрастая подробностями и деталями и оформляясь в план.
Наконец он сказал:
– Этот Скалистый форт в Бас-Тере… Там, вероятно, полно солдат? Не иначе, как половина гарнизона? Или треть? Ночью дежурят и днем?
Удивленно взглянув на него, Шейла покачала головой:
– Ну и мысли после брачной ночи! Все же Господь устроил мужчин по-иному, чем женщин… Я-то надеялась, что ты размышляешь о свадебном подарке молодой жене.
– Именно о нем, солнышко. Так что там с этим фортом?
– Ничего особенного. Он невелик, и там не поместится ни половина, ни треть гарнизона. Солдаты живут в казарме, а в Скалистом стоят на вахте пушкари со своим лейтенантом. Примерно человек пятнадцать.
– Надо же, – с задумчивым видом молвил Серов. – Выходит, их столько же, сколько нас… А скажи-ка, счастье мое, какая дистанция от форта до губернаторского дома? Мне кажется, там и трехсот ярдов не будет. Так?
До Барбадоса они добрались только на одиннадцатый день. Это был обширный зеленый остров, не такой большой, как Куба, Гаити и Ямайка, но все же имевший солидные размеры [79] – шлюп шел вдоль его западного побережья с рассвета до полудня. Они миновали Бриджтаун, островную столицу, не приближаясь к бухте и порту, где, возможно, находились британские военные фрегаты, – совсем не лишняя предосторожность, если вспомнить, что в Европе началась война, а в экипаже шлюпа были три француза. За городской окраиной потянулся берег, над которым доминировала гора тысячефутовой высоты, видимая с моря. В одних местах берег, заросший деревьями, казался безлюдным, в других был засажен сахарным тростником, и тут стояли просторные дома плантаторов, а при них – деревушки, где ютились черные рабы и белые каторжники. Одних привезли из Африки, других – из старой доброй Англии, но судьба у всех была одна: гнуть спину под палящим солнцем и со страхом слушать, как посвистывает плеть надсмотрщика. Цены, правда, различались: за черных давали сотню песо, а за белых, не столь выносливых в тропическом климате, не больше семидесяти.