Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри, таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила прянувшая с нее хиртская стрела — в сердце Виа или в сетанну наследника?
Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался, что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог вызвать его на поединок — к тому не было причин, так как не было и доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка, и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.
И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их, помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное — такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?
И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оротаны? На сей счет боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее наточившему свой клинок!
Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним простирался иной путь, ясный и определенный, — лесная тропа, что, извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы, огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.
И привела!
Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной, в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные, прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника, сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар, Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р’Рарда. На мгновение Дженнак замер, ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и шорох листвы и столь же отличающийся oт лесных песнопений, как рычанье боевого горна от нежных звуков флейты.
Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на два человеческих роста. Тракт, мощенный белым камнем, уходил на восток, к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.
— Большой город, шумный, — неодобрительно произнес Иллар. — В лесу лучше, милостивый господин.
— Стоит ли сравнивать их? — возразил Дженнак. — Лес зелен, а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим голосом.
— Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в сером оперении — соколом, — пробормотал лазутчик.
Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям, меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания солнечных зеркал и барабанов — больших, похожих на разрезанный пополам гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной; то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной башне суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял посреди нее — рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков, — в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетенными из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.
— Твой наставник! — с удивлением молвил Иллар. — Ждет! Ждет, словно вынырнул из твоего сна!
Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости:
— Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!
— Клянусь Хардаром! — услышал он в ответ. — Ты выглядишь отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным — как ягуар, задравший тапира!
— Вот — мир, — сказал Дженнак, широко раскинув руки. — Лес, холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые камни и живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! Так? — он повернулся к Иллару.
— Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной перекат… Так говорят в Тайонеле, мой господин.
Кивнув, Дженнак огляделся:
— Давно ждешь, наставник?
— Третий день, балам.
— А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез в хогане скупого?
Грхаб ухмыльнулся:
— Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и усесться рядом в позе почтения… Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу в своем дворце!
— Ты всех разогнал? Зачем, наставник?
Оглянувшись на Иллара, сеннамит вытянул мощную руку, схватил Дженнака за плечо, дернул к себе и прошептал:
— Откуда мне было знать, каким ты выйдешь из леса? Койотом, поджавшим хвост? Обезьяной, растерявшей разум? Кайманом, что щелкает челюстями даже на гнилой пень? Я хотел поглядеть на тебя, балам. Поглядеть первым!