Вот он и пришел, мелькнула мысль у Дженнака. Поглаживая висок, он пытался вспомнить, о чем еще написано в свитке, хранимом среди памятных вещиц, вместе с чешуйкой морского змея, с кейтабской чашей из голубой раковины и белоснежным тонким шилаком Вианны. Да, Унгир-Брен, старый учитель, предвидел войну и хотел ее предотвратить; не зря же он столько лет переписывался с Че Чантаром! И открыл ему многое: и намеренья свои отправиться с Дженнаком на восток, и мысли, как подтолкнуть его к Чолле, и даже тайну своего ученика… Быть может, Че Чантар одарил аххаля той же откровенностью, сообщив о сфероиде, волшебной модели мира, покорной его рукам? Быть может, те планы, которые он, Дженнак, привез сюда, были обдуманы ими совместно?
Быть может… Чантар о том не говорил, а Дженнак не спрашивал, ибо имелось у него занятие поинтересней - следить за арсоланским сагамором, присматриваться и прислушиваться, ловить тени недосказанного, отблески невыразимого. Так он пытался угадать свою судьбу - ведь Чантар достиг уже тех рубежей, когда жизнь для кинну окрашена темными тонами, когда память об утраченом терзает как дикий зверь, а возраст давит подобно неподъемному мешку с камнями, где каждый камень - прожитый год… Унгир-Брен предупреждал, что кинну может рухнуть под этой тяжестью: затмится его разум, ожесточится сердце, и станет он ужасом для людей, ибо власть его огромна, а тень - длинна…
Но Дженнак не видел в Чантаре следов затмения, и это наполняло его торжествующей надеждой. Если Чантар остался человеком, то и сам он не обратится в чудище! Несомненно, юность арсоланского властителя была тяжелой, но разве не перенес он все страдания, чтобы обрести умеренность и мудрость в зрелых годах? По словам того же Унгир-Брена, сей способ был единственным - ведь радости не прибавляют кинну ума, тогда как горе учит состраданию, терпению и твердости. И если Че Чантар прошел по этой дороге утрат и душевных мук, то и ему, Дженнаку, удастся ее одолеть.
Лишь в последний день он ощутил в Чантаре что-то необычное, странное - не ожесточенность, нет, а будто бы некое решение, зревшее в его разуме и сердце и готовое принести плоды. Не зла и не добра - скорее, окрашенные иным оттенком, ибо не все в мире сводится к черному и белому. Например, любопытство, третья сила, которую нельзя отождествить ни со злом, ни с добром, хоть значит оно не меньше и способно рождать и великие подвиги, и великие злодеяния.
В тот день Чантар сказал:
– Я исчезну. Скоро я уйду, родич… Скоро по нашим понятиям, через пять лет или десять… Когда будет подписан договор с Коатлем и Мейтассой, когда высекут его в камне, когда первый атлийский драммар пересечет Океан Заката… Тогда я уйду. Уйду незаметно, как исчезает дым над костром.
– Человек, подобный тебе, не может уйти незаметно, - возразил Дженнак.
– Отчего же? Поеду охотиться в горы и не вернусь… Мою накидку из перьев кецаля найдут у края пропасти, и обратится она в пепел на погребальном костре, и пропоют Че Чантару Поминальные Гимны; а сын его, Цита-Ка, сядет на циновку власти и начнет свое правление. И пусть правит целый век в покое и мире!
– А ты? Куда же ты пойдешь?
Чантар загадочно усмехнулся.
– Мало ли мест на земном сфероиде? Может, отправлюсь в Риканну, как некогда сделал Унгир-Брен, может, постранствую в чанкитских горах или в рардинских джунглях, поищу яшму и иные сокровища… А может, поеду в твой Одиссар, чтобы научиться магии кентиога… - Тут глаза его сверкнули лукавством. - Научусь, и при следущей встрече ты меня не узнаешь!
– Узнаю, - сказал Дженнак, - узнаю. Кецаль и в голубиных перьях остается кецалем.
– Ну, а в колючках ежа? Или в чешуе морского змея?
На том они и расстались. Но сейчас, вспоминая слова Чантара, Дженнак уже не был уверен, что сумеет его опознать. Ведь Чантар не из тех людей, что скользят по верхам; если он изучит тустла, то и в магии сделается мастером из мастеров. И превратится в змея… или в голубя… или в ежа… Или в ибера! Приклеит рыжую бороду и выкрасит волосы в огненный цвет - не отличишь!
Представив Чантара в таком виде, Дженнак рассмеялся и тут же почувствовал на затылке чей-то ненавидящий взгляд. Впрочем, чей именно, он знал, а потому обернулся не спеша, натянув безразличную маску и озаботившись тем, чтобы в ней проглядывали отблеск торжества и скрытого презрения.
Перед ним, на фоне левой арки гостевого хогана, стоял Оро'минга. Хоть час был ранний, тассит оделся с изысканной роскошью - в замшевые штаны, спускавшиеся до лодыжек и расшитые вдоль бедер белыми и черными ремешками, в мягкие сапожки, на пятках которых топорщились серебряные шипы, и в куртку, тоже из замши, отделанную бычьими хвостами и перьями ворона. Куртка оставляла открытой его могучую смуглую грудь и свисавшее с шеи ожерелье; волосы были украшены перьями орла, запястья - браслетами из черных ренигских жемчугов, пояс - накладными пластинами из светлого металла. За поясом торчал топорик - не метательный, с короткой ручкой, а с длинным топорищем и лезвием, как четвертушка луны. Это оружие тоже можно было бросать, но степняки чаще рубили им с седла.
В своем тасситском наряде Оро'минга казался воинственным божеством, да и сложением не подкачал - был мускулист, плотен, ростом с Дженнака, но пошире в плечах и с более короткими ногами. Лицо - типичное для светлорожденного: яркие губы, упрямый подбородок, прямой нос с изящно вырезанными ноздрями, нефритовые глаза под темными дугами бровей. Портили его привычка с надменностью вздергивать голову и щерить рот - так, что всякий мог любоваться крепкими, словно у волка, зубами.
И сейчас Оро'минга оскалился - точь в точь как волк, узревший соперника у логова самки. Дженнак, сделав небрежный жест приветствия, пробормотал:
– Да будет с тобой милость Шестерых, сахем.
– Не жди от меня таких же пожеланий, - отрезал Оро'минга. - Ты и так не обделен всякими милостями!
– То не милости богов, беспредельные, как океан, а мелкий пруд ночных радостей. Стоит ли завидовать им? Стоит ли сравнивать океан с прудом? И негодовать, что в его водах отражается не твое лицо?
Физиономия тассита сделась еще мрачней.
– Отражалось мое! - заявил он. - Еще недавно, в День Каймана!
– А сегодня у нас День Змеи… День Змеи, понимаешь? Ядовитый, как желчь отвергнутого! В такой день стоит держаться потише.
Рука Оро'минги скользнула к топору.
– Ищешь ссоры, проклятый Мейтассой?
– Напоминаю об осторожности. Один из твоих братьев был слишком опрометчив, и до срока отправился в Чак Мооль.
– Я помню, кто ему помог! - Оро'минга дернул головой. - Помню!
– А раз помнишь, прими совет: не пей на ночь отвара из бобов какао. Это возбуждает!
Повернувшись, Дженнак направился к своему хогану. Взгляд Оро'минги пылающей стрелой ударил его под лопатку, но он лишь усмехнулся: этот снаряд не мог пробить даже тонкой ткани туники. Ночь выдалась бурная, но он не чувствовал усталости - наоборот, прилив энергии и сил. Ице, сладкая, как запах орхидеи, сумела бы расшевелить даже покойника! Дженнак покойником себя не числил, а потому руки его еще хранили воспоминание о нежности женской кожи, на губах горели поцелуи, а шею будто бы ласкал водопад невесомых шелковистых волос. Какое счастье, подумал он, что майя не уродуют своих женщин! Традиция плющить черепа деревянными пластинками являлась исключительно мужской прерогативой; этой операции подвергали мальчиков, а девушки росли свободными, как полевые цветы. И были столь же прекрасны.