Жестокая – да, но в остальном он был не прав. Держава ассиров – континентальная, и бились они за выход к морям, к Великой Зелени и Лазурным Водам, а еще хотели захватить нашу благодатную долину с ее плодами и зерном. Зерно – ресурс стратегический; у кого зерно Та-Кем, тот наступит на горло Риму. Зерна у нас много, а угля и железа мало, что бы там ни говорил Хоремджет о залежах в пустыне и прирастании через нее могущества Та-Кем. И потому мы в свой черед мечтаем сокрушить ассиров и подмять Вавилонию, где в низовьях рек огромные запасы земляного масла. Еще хотим разжиться копями в Гирканских горах, где добывают лучшее в мире железо, а также никель, медь и другие металлы. Нет, это не бессмысленная война! Это схватка гиен за добычу, за моря и земли, за могущество и власть! Одна гиена – Ххер ассирийский, другая – Джо-Джо египетский… Чума на оба ваших дома!
Вытянув руку, я встряхнул вавилонянина и повторил свой вопрос.
– У нас есть карты из вашего Дома Войны, похищенные там или проданные кем-то, – отозвался пленник, опуская руки. – На картах помечены гряда утесов и низменность за ней с водными источниками. Ашшур-нацир-ахи решил обследовать эту местность. Где камень и вода, там удобно строить. Для ложной гробницы камень возили через Реку, потом по дороге к оазису, а такое не скроешь – видели люди, видели наши лазутчики… Но делалось это, чтобы любопытный взор не падал на другое место. Бык Ашшура его ищет и обязательно найдет.
– Почему ты так думаешь? – спросил я, предчувствуя, каким будет ответ.
– Удобно строить вблизи оазиса, и такой здесь есть. – Гимиль-Нинурта махнул в сторону Темеху. – Наш отряд туда послали, и если бы не буря… – Он судорожно сглотнул. – Если бы не буря, достойный чезу, мы были бы уже в том оазисе, и Тиглатпаласар пытал бы крестьян и их детей. Наверняка они что-то знают… Если за твоим полем роют канал или возводят дворец, разве этого не заметишь?
Некоторое время я сидел в раздумье, потом возвысил голос:
– Муссаваса! Где ты, Муссаваса?
– Здесь, семер. – Старый охотник вылез из тени и опустился на жаркий песок. – Решил идти? Нельзя, рано. Ладья Ра еще плывет высоко.
– Пойдем вечером. А сейчас скажи мне, Муссаваса, бывал ли ты в окрестностях Темеху? В этих скалах? – Я вытянул руку на запад.
– Бывал, но давно, мой господин. В скалах змеи, и когда-то я на них охотился. Теперь хожу на ту пустошь, где русло высохшей реки, охочусь на клювастых птиц… Выгоднее!
– А в Темеху ходишь?
– Чего я там не видел! У них финики да вино, а это и в Мешвеше есть. Опять же народ в Темеху жадный. Был я у них восемь или девять Разливов назад, хотел продать птичьи перья, и случилось так…
Новая байка, подумал я и кивнул на пятнышко тени под скалой.
– Потом расскажешь, старик. Иди, отдыхай.
Вздохнув, Муссаваса переместился в скудную тень.
– Восемь или девять Разливов, – произнес Хоремджет. – Ему нечего делать в Темеху. Если там что-то построили в недавние годы, он об этом не знает.
– Но мы узнаем. Не позже этой ночи, – сказал я и повернулся к вавилонянину. – Если Бык Ашшура перепашет все пески отсюда и до океана, если найдет Дом Власти и захватит его, что он станет делать дальше? Ваши цеппелины лежат у гробницы как пустые мешки, и обратно на них не улетишь.
– Обратно и не надо, – молвил Гимиль-Нинурта. – Если пленят вашего владыку и Та-Кем капитулирует, Ашшур-нацир-ахи окажется близко к Мемфису. Войдет туда как победитель!
Лицо пленника скривилось – видно, такая перспектива его не очень радовала.
– А в ином случае? – спросил Левкипп.
– В ином дождется подкреплений по воздуху, захватит плацдарм и будет сидеть тут занозой в боку. – Помолчав, Гимиль-Нинурта нерешительно добавил: – Говорили мои начальники, что дела у вас на Синае плохи. Туда перебрасывают резервы из Мемфиса, а также из Верхних Земель… Найдутся ли у вас войска, чтоб совладать с Быком Ашшура?
– Найдутся. Мы ведь здесь, – буркнул я и закончил на том разговор. Не хотелось мне отвечать на другие вопросы Гимиль-Нинурты. Хоть был он человеком штатским, но не лишенным ни глаз, ни ушей: слышал, что называют меня чезу, и видел, что солдат в моем отряде не тысяча, а сотня. Да и солдаты те в странных одеждах, и оружие у них странное – у половины ассирийские «саргоны» и клинки. Что за часть из оборванцев? Где их откопали, кто послал их в Ливийскую пустыню?.. Но этих тем мой пленник не коснулся – должно быть, по врожденной деликатности. Одно слово, intelligentis!
Привалившись к теплой скале, я дремал вполглаза, следил за солнцем, плывущим в вышине, и слушал речи князя Синухета. Он сражался с врагами в Верхнем Ретену, но и я не подкачал, перебил две сотни спящих ассиров… Славные у нас дела, прямо героические! Есть о чем потолковать.
«И пришли с ним другие знатные из моих завистников, и привели своих воинов, и то же сделали мои сыны. Встали их и наши люди по обе стороны площадки для ристаний, и глядели они друг на друга, как псы на волков. И горели у моих людей сердца за меня, и говорили они: «Найдется ли храбрец, чтобы биться с нашим господином? А если найдется, долго ли выстоит?» Амон видит, были те слова пророческими.
Вышел я с луком своим и мечом, и враг мой, брат несчастья, принялся метать в меня стрелы. Неискусный был он лучник, и лук его уступал моему из Та-Кем; не умеют в тех краях делать мощные луки и свивать прочную тетиву. Миновали меня его стрелы, и приблизился он, и попытал удачу с дротиками, но увернулся я от них, и пали дротики врага на землю. Те же, кто следил за нашим боем, удивлялись моему умению – поистине был я быстрее барса и крепче ливанского кедра.
Поднял я дротик и швырнул в его щит. В самой середине засело острие, и мой противник, сын греха, не смог его вытащить, как ни старался. Пришел он в великий гнев, испустил вопль, отшвырнул свой щит и бросился на меня с подъятым топором. Вот пришло мое время! Знал я, что гнев – плохой пособник в битве; застилает гнев глаза, и не видит гневный, куда нанесут ему удар, куда поразят его копьем или стрелой.
Согнул я свой лук, метнул стрелу, и попала стрела тому воину в шею, но не убила. Закричал он от страха и рухнул в пыль, и была кровь на шее его, и была кровь на плече. Не медлил я, подбежал к нему, вырвал из рук боевой топор и поразил его в темя. И вот мертв он, пища Анубиса, и вот ноги мои на его спине, и вот клич мой летит над ристалищем! А меч мой чист – убил я врага его топором!
И когда свершилось это, подал я знак своим сыновьям, и ринулись они на завистников, как львы на трусливых гиен. И вздрогнула земля, и затмилось тучами солнце, и было в тот день много крови».
К вечеру внезапно похолодало. Муссаваса, Иапет и другие ливийцы утверждали, что такое бывает после самума, а Левкипп, сделав умное лицо, принялся рассуждать о перемещении воздушных масс, о тепловом балансе между морем и пустыней и прочих мудреных предметах. Он занимался этим уже на ходу – я решил не дожидаться ночи и приказал выступать.