* * *
Хайло явился после дежурства со всем своим десятком. Теперь под его началом была сотня, тоже из знакомых ратников, но их поить-кормить не полагалось, а вот десяток, которым много лет командовал, – этих обязательно. Пришел бывший подручный Хайла, а нынче десятник Путята, пришли Касьян, Чухрай, Могута и другие, пришел Чурила-песенник, а чуть попозже – варяг Свенельд, урядник Филимон и латынянин Троцкус. Считая с ребе Хаимом и Кирьяком, набралось шестнадцать мужиков, а вскоре и семнадцатый пожаловал – Алексашка сын Меншиков. Этот не пустой был, а притаранил окорок, что встретили с большим энтузиазмом. Только ребе Хаим попросил, чтобы свинину держали от него подальше и – упаси Господь! – не резали ножом для пирогов.
Расселись в переднем дворе, за столом на козлах, пригубили по первой, отведали пирога, расхвалили хозяйку. За первой кружкой пошла вторая – по воинскому присловью, пуля меж ними не должна пролететь. Пили за красавицу Нежану, за радость в ее доме, за то, чтобы пришли другие времена, легкие да изобильные, пили за Хайла, ставшего волею князя и воеводы Муромца полноправным сотником. И за сотню его тоже пили.
На дежурстве в Зимнем сменялись три сотни под названием охранных, а еще одна была парадная. Охранные стояли в караулах в дневное и ночное время, стерегли входы и выходы, ходили по дворцу и вкруг него дозором, и были в этих сотнях ратники отборные, но простого звания. Такую сотню Хайло и получил. В парадной же были сплошь сыны боярские, и командиром числился у них наследник, княжонок Юрий. Носили они старинные кафтаны пунцового бархата с золотым позументом, таскали бердыши да палицы, а к ним сабли в богатых ножнах. В караулах эта сотня не стояла, выходила с князем в торжественных случаях, когда принимал он важных гостей, послов или других иноземцев, которым нужно пыль в глаза пустить. За этих во дворе у Нежаны не пили; не свои те сынки боярские, чужаки.
Под выпивку шла беседа. Большей частью расспрашивали ребе, знали, что скоро явится он пред государевы очи и спорить начнет с египтянами и латынянами. В привычном ратникам понятии воспринималось это как поединок, а всякому воину любопытно взвесить силы соперников и угадать, чья возьмет, а кто проиграет. Среди слуг и охраны Зимнего многие бились об заклад, но на иудея почти никто не ставил, да и на Мента против Нумы шло один к трем.
– Вот скажи нам, ребе, – допытывался Путята, мужик дотошный и основательный, – скажи, твой бог сильнее Перуна?
– Сильнее, – отвечал ребе Хаим, улыбаясь и закусывая пирогом с грибами.
– А ежели Амона взять или там Иупитера?
– Тоже сильнее.
– А ежели они втроем навалятся?
– Все равно сильнее.
– А почему? В чем его сила?
Ребе отставил тарелку с пирогом и сказал серьезно:
– В вере человеческой. Кто верит в Господа, тот носит Его в сердце и готов за веру свою умереть. Вот ты, Путята, готов смерть принять за Амона или Юпитера?
– Чего еще! На хрен они мне сдались!
– А за Перуна?
Десятник задумался, потом покачал головой.
– Нет, ребе. Перун, ну… деревянная чурка Перун, с глазами и усами. Одно дело, козу ему принесть, а чтобы помереть… Нет!
– Выходит, ты Перуна в сердце не носишь, как я своего Господа, – промолвил ребе Хаим, оглядывая сидевших за столом. – Однако, дети мои, есть такое, за что умереть не зазорно. Вот ты, Чухрай, за что готов погибнуть?
– За отчизну, – отозвался воин. Был он немолод, сед и помечен шрамами, ибо ходил в походы еще с прежним князем. Сорок лет ходил и бился всюду, от Балтийского моря до Черного.
– А ты, Гвидон? – Ребе перевел взгляд на молодого ратника.
– За женку Любаву и сынка моего. Они в моем сердце!
– Еще за что? Говорите, называйте!
– За близких моих, за батюшку с матушкой! – послышалось за столом.
– За землю нашу!
– За дом свой!
– За дочку мою милую, что уже невеста!
– За братца меньшого! Один из родичей моих остался…
Ребе Хаим выслушал всех, потом сложил ладони ковшиком, поднял взор к небу и произнес:
– За дом и землю свою, за родных и близких, за детей и почтенных родителей… Вроде о разном вы сказали, воины, а на самом деле об одном: о любви! Носите вы в сердцах ваших любовь, а это значит, что Бог мой уже там поселился. В сердце и в душе! Здесь! – Он положил ладонь на грудь. – Ибо Господь и есть любовь! Кто любит и готов к жертве во имя любви, тот уже на дороге к Господу, хоть не ведает об этом. Но это правда, дети мои. Чтоб я так жил!
Опытный демагог этот старый хрен, размышлял Марк Троцкус, слушая ребе. Опасное качество – тем более в человеке столь ничтожного вида! Думаешь, сморчок пред тобою, помани такого пальцем или прикрикни, и пойдет, куда велено, строить плотины, каналы копать, мостить дороги… Ан нет! Стержень в нем твердый, а к стержню тому – искусство говорить, умение убеждать. Если нет в таком партийной веры и большаковской закваски – опасен, очень опасен! Ишь как загнул про любовь! И к кому, к богу и к семейству, к женам и детишкам… Ну, насчет отчизны еще можно согласиться, если в ней социализм торжествует, но и это не главная любовь. Прежде всего народ обязан возлюбить вождя, потом партию и ее идеи, потом работу на благо общества, а уж последним номером – родную землю и семью.
Так размышлял латынянин Марк, чуя нутром в ребе Хаиме соперника в борьбе за души и сердца. И решил он, что первой мерой по взятии власти будет ликвидация религий, всех и всяческих, исконных для Руси либо пришедших в земли ее с юга, востока и запада. Вот с севера ничего не придет – там только льды, снега да чукчи… Хорошее направление – север!
И еще подумал Марк, что всех служителей культа нужно или вздернуть, или расстрелять, или, в крайнем случае, приобщить к полезному занятию на великих стройках, какие были намечены им вместе с Вовком Ильичом. Правда, ребе, в виду субтильности, лес валить и рыть каналы вряд ли мог, а потому был первым кандидатом на расстрел. Нет, вторым, поправился мысленно Троцкус; первый все же князь Владимир.
Разговор тем временем перекинулся на чудеса, и ратник Стрига, карауливший двор у покоев египтян, стал рассказывал о волшебствах, творимых Ментой, главным Амоновым волхвом. Будто он воткнул свой посох в землю, дунул, плюнул, прошипел заклятие, и из посоха выросло дерево пальма, с огроменным орехом на маковке. Рехмирка – тот, что помладше, – полез за орехом, скинул вниз, и вышла из скорлупы девица, волосом черна, собой приглядна и без сарафана. Голая, как есть! И принялась та девица плясать, да так завлекательно, что…
Но тут Стригу перебили – всем, а особенно уряднику Филимону и Чуриле, желалось выведать во всех подробностях про стати девицы, какие коленца она выкидывала и что при этом шевелилось, колыхалось и тряслось. Нежана как раз отошла за пирогом, так что Стрига дал желаемые объяснения и даже, приподнявшись, покрутил задом и притопнул неверными ногами.