Бояре, кланяясь, стали расходиться. Вскоре палата опустела; остались в ней хмельной князь, наследник Юрий да стражи из парадной сотни. Еще ребе Хаим, которому князь сделал знак приблизиться.
– Распотешил ты меня, слуга божий, зело распотешил, – произнес государь Владимир. – Дарю тебе чарку, из которой пил, но это малая награда. Еще проси! Чего душа твоя желает?
– Привести народ сей к Богу, а более ничего, – ответил ребе, глядя на окна, за которыми лежал город.
– О боге будет сказано через три дня. Себе чего хочешь? Казны златой? Каменьев самоцветных? Хором тесовых в граде Киеве? Платья богатого? А может, – князь лукаво сощурился, – девку румяную, к любовным утехам скорую?
– Упаси Бог! – ребе Хаим всплеснул руками. – За чарку благодарствую, а что до девиц, стар для таких утех! Прошло мое время, государь!
– Но кулаками ты машешь знатно, – встрял в разговор княжич Юрий. – Где такому научился?
– В Жмеринке, юный господин, в Жмеринке, – со вздохом сказал ребе. – У нас там что ни двор, так хулиган, что ни улица, так разбойник… Поневоле научишься! Такое уж место эта Жмеринка…
* * *
В Жмеринку входили отряды батьки Махно. Первой – конная сотня на быстрых скакунах, затем тачанки с пулеметами и снова всадники, за ними – пешая толпа всяких мародеров и оборванцев, приставших к батьке в последние дни. Последним двигался обоз, две сотни телег с военным запасом, взятым в полтавском арсенале. Ручных бомб и патронов было в избытке, а вот с провиантом туговато – прокормить ораву, набежавшую в чаянии грабежа, батька не мог. Потому его хлопцы первым делом открыли охоту на кур, свиней и другую живность, шаря по домам и лавкам в поисках съестного. Населением занялись позже, но капитально.
Батька издал приказ в два пункта: всех инородцев с богатеями гнать из города, кто начнет сопротивляться, вешать, а девок брать в общак; все остальные, кто пролетарского происхождения, вступают мигом в Добровольческую армию, а если желания нет, то будет им та же петля и братская могила. Батька нуждался в пополнении после боя у Полтавы, чей гарнизон изрядно потрепал его войска. К тому же лазутчики сообщали, что в Киев идут Буслай, Пугач и Стенька Разин, и с каждым атаманом не пятьсот бойцов, как было договорено, а тысячи две или три. Батька Махно полагал, что для защиты собственных законных интересов он должен явиться в столицу с такими же силами или с войском побольше. О Пугаче Емельке говорили, что мужик он разумный, на баб не падкий и знает счет деньге; значит, с ним договориться можно, поделить Киев на части и выжать монету без лишней торопливости. Но Буслай и Разин были те еще беспредельщики и воры. Стенька, утопив свою княжну, совсем ошалел, резал и жег всех встречных-поперечных, да и Буслай любил подпустить петуха не по делу. Батьке Киева было не жаль, пусть горит ясным пламенем, но после того лишь, как не останется в нем ни полушки. Ни звонкой монеты, ни сукна и бархата, ни коней и быков, ни вин, медов и прочих ценностей. Вот тогда пусть полыхает!
Батькины хлопцы исполняли приказ с большим рвением, и за день Жмеринка опустела. Жили здесь всякие люди: румыны и венгерцы, поляки, иудеи, греки, половцы, цыгане, даже один монгол нашелся. Цыгане тут же собрались и утекли, а прочие, кто обитал не в шатрах, а в домах, кто имел хозяйство, дочерей и жен, вздумали права качать пред новой властью. Но хлопцы их быстро урезонили: монгола, что сабелькой вздумал махать, на кол пристроили, иудеев живьем пожгли, венгерцев в землю закопали, с греков сняли кожу и так далее. Конечно, это было нарушение батькиных приказов, он ведь вешать велел, а не жечь и кожу драть. Но вину эту батька простил, понимая, что не хлебом единым сыт человек, надо ему и бабу дать, и всякое иное развлечение.
Развлекались дней пять, потом двинулись на Умань.
* * *
Юний Лепид Каролус имел в Зимнем четырех осведомителей, так что диспут о вере и схватку ребе Хаима с Помпонием Нумой ему расписали во всех деталях. Он не очень удивился; будучи римским резидентом на Руси, он знал о привычках местного народа, решавшего на кулаках многие вопросы, а иногда вступавшего в схватку из удали либо по природной склонности или свирепости. В Новеграде ходили стенка на стенку, в Рязани бились оглоблями, в Твери, Тамбове, Костроме поножовщина была обычным делом, да и в столице день без драк не обходился. Варварские нравы, дикие обычаи! В Риме тоже любили потешиться, но в цивилизованных рамках, в Колизее, на гладиаторских игрищах. Хочешь смотреть – плати, а там можешь орать и беситься сколько влезет! Плебсу радость, а казне прибыток… Опять же налоги с бойцовых клубов и самих бойцов и разумное отвлечение масс от политики, забастовок и тому подобного. Но на Руси разум не уважали, отдав приоритет ножу, дубинке и, разумеется, деньгам. Словом, Юний Лепид не удивился, что драка иудея с Нумой не была остановлена князем и что ни один из думских бояр, включая подкупленных, не заступился за римского жреца. Хотя деньги взяли, как утверждал патриций Чуб.
Сам Чуб взял больше всех и был обязан отработать взятое. Обещано, что Русь войдет в зону римского влияния, а что обещано, нужно выполнять! Средства затрачены немалые! И сколько еще придется затратить… боеспособность легионов дорогого стоит… день войны впятеро больше, чем день в лагерях…
Был еще запасной вариант с Троцкусом и большаками, но это отнюдь не исключало более мирного решения вопроса с единением веры, прочным политическим союзом и продвижением на восток малыми силами. Бунты, конечно, неизбежны, но мелкие; два легиона плюс княжье войско подавят их, займут ключевые позиции от Днепра до Урала, а мятежники отправятся в Сибирь. С большаками так не получится. Если вспыхнет гражданская война, придется ударить большей силой, всеми легионами, что ожидают на границе… Юний Лепид хорошо разбирался в военной стратегии и понимал: на замирение этих земель, огромных и беспокойных, уйдут годы, тысячи жизней солдат и миллионы денариев. Правда, жертвы того стоили: победителю достанутся леса и воды, рудники и пахотные земли, масса богатств, которые в этой стране не ценят и не умеют взять.
Его мысли вернулись к иудею. Князь, по информации лазутчиков, был к нему благосклонен, чашей серебряной одарил, а над Помпонием смеялся… Нехорошо! Совсем нехорошо! – решил Каролус. Помеха этот иудей, а что мешает, то нужно убирать. Как говорил император Нерон в далекой древности, нет человека, нет проблемы… И Сулла высказывался в том же смысле…
Присев к столу и взявшись за перо, он написал на латыни, что ребе Хаим, этот мерзкий иудей, – inutile terrae pondus [18] , но тут же скомкал и выбросил лист. Никаких имен и никаких конкретных указаний на личность, подлежащую изъятию! Намеки, только намеки! Для чего в римской истории имелась масса вполне подходящих событий, известных людям образованным. К ним Юний Лепид причислял себя и в какой-то степени Близняту Чуба. Все же учился патриций в Риме и понимал латынь не хуже, чем родной язык!
Он снова взял перо, и на бумаге появилась фраза: Hannibal ad portas [19] . Тонко улыбнувшись, Каролус решил, что начало удачное и стоит продолжить в том же духе, напомнив Чубу, чем завершилась та давняя война. Как говорил Катон Старший, Carthaginem esse delendam [20] , что очень подходило к случаю. Разрушен – значит, уничтожен! Все еще усмехаясь, он написал эту фразу и запечатал письмо.