Народ уже расползся на боковую, время-то позднее. Только мы сидели за грубо сколоченным столом, стульями нам служили березовые чурбаки – уцелевшие собратья тех, что полыхали сейчас в железной печке. Дым по трубе выходил на чердак, труба там разделялась на множество тонких рукавов – использовались медные трубки. В итоге дым не столбом валил, а практически незаметно рассеивался. С улицы и не увидишь.
Дом считался нежилым. Бабка Олимпиада, скончавшаяся в прошлом году, была бездетной, прямых наследников не оказалось, зато косвенных – куча. Племянники, дети ее сестры Ариадны. Племянники судились долго и увлеченно. По здешним правилам, для судебного решения требовалась ученая экспертиза – чья линия крепче всего сцепилась с бабкиной и как эта связь может повлиять на линию всего словенского народа. О том, кто и в каких долях должен оплачивать услуги экспертизы, племянники не могли договориться до сих пор.
Вот жилище и пустовало. Но природа не терпит пустоты, и еще с лета здесь обустроились Буня и его команда. Место было удобное: дом стоял на отшибе, ближайшие соседи – метрах в двухстах. С одного края пустырь, оставшийся от какого-то давнего пожарища, с другого – глубокий овраг, поросший крапивой и ежевикой. На всякий случай из подпола прокопали в этот овраг лаз, три месяца трудились. Ну и конспирацию соблюдали – Буня вообще был перестраховщик. Входили в дом и выходили по одному, в сумерках, ставни не открывали. Волхвовского масла на свет-факелы экономный Буня не жалел. «Работа у нас, конечно, во тьме, – пальцы многозначительно почесывали бороду, – но внутри у нас должен быть свет».
Во всяком случае, особо ребята не разбойничали, резать никого не резали. Дать по тыкве строптивой жертве – это да, это могли. Но и то Буня, узнав о таком «зверолюдстве», провинившихся наказывал. Не кулаком – хотя, по словам Толяна, этот невысокий и пожилой дядька с комплекцией гнома был чудовищно силен и однажды поборол известного своей крутостью Олежку Дикого. Очевидно, какого-то местного криминального авторитета. Сам Толян, правда, этого не видел, но рассказам верил свято.
Нет, физические наказания Буня не одобрял, чем-то напоминая тут боярина Волкова. Он наказывал рублем – то бишь гривной. Доля провинившегося сурово уменьшалась, и спорить никто не решался – хотя и ворчали по углам.
А еще Буня не верил в линии.
– Напугать, значит, старичка решил? – хмыкнул он наконец, вынимая руку из бороды. Казалось, будто он лазил туда за правильным решением. И ведь нашел – его левый слон, в силу своей левизны имевший право скакать через вражеские фигуры, перекрыл ладье доступ. Дурацкие все-таки правила, никак не привыкну. Левый слон может одно, правый – другое… Зато, наверное, ближе к жизни.
– Тебя напугаешь, – нахмурился я.
– Знаешь, а ведь пугался, было дело, – ответил он и глотнул из кружки. Сбитень, должно быть, уже остыл, но, увлеченный игрой, Буня этого не замечал.
– Где, в Уголовном Приказе или в Ученом Сыске?
– В Сыске, где же еще… Приказных бояться нечего, они ребята незатейливые. Ну что они могут? Соленой рыбкой накормить и воды не дать или вот будить через каждый час. К этому притерпеться можно…
– Да ты что? – не поверил я. – И все? Неужели не бьют?
Да уж, менты, не распускающие руки, – несомненное достижение этого мира.
– Битье при дознании еще князем Владиславом отменено, – поведал мне Буня. – В одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году. «В целях повсеместного смягчения нравов и уравнивания жизнеобразующей линии народа словенского».
– О как! И в чем же там выравнивание? Как это на линию влияет?
Буня испытующе уставился на меня.
– А подумать?
– Чего тут думать? – фыркнул я. – Сыскуны же на государственной службе, значит, если для дела надо подследственного бить, то это все во благо линии народной, значит, сцепки не случится и себе не навредят?
– Ох, Андрюха, ну ты хотя бы на два хода вперед считай, если уж не на три. Своей линии – да, не повредят. А народной? Вот те, кого допрашивают, – они кто? Они – часть народа. Линиями своими в общую вплетены. Как отдельные волоски в женскую косу… Так вот, когда бьют – тогда, знаешь ли, больно бывает. Очень больно… Жуткие страдания человек ощущает. И, по науке, линия его прогибается очень сильно. Примерно так. – Рукой, в которой зажата была моя съеденная пешка, он прочертил в воздухе крутую загогулину. – Ну, и народную за собой тянет. Если посчитать, то весомо выйдет. Пусть и немного нас, ночных людей, а влияние получится сильное.
– Два вопроса, Буня, – озирая незавидное свое положение, сказал я. – Во-первых, разве если человек оторвой стал, то он не оторвался от народной линии? А во-вторых, чем плохо, что народная линия чуток уйдет вниз? Этот спуск – он ведь обеспечит какой-то подъем?
– Тебе бы в панэписту, Андрюха, там бы прослушал систему лекций… А я на пальцах объясню, упрощенно. Начнем с первого. Ты знаешь, что значит объективно и субъективно?
– Ну… – замялся я. То есть примерно догадывался, и на культурологии что-то такое лектор втирал… Но вот рассказывать об этом – о лекциях, институте и вообще Москве – я пока не решался. Уже три недели здесь торчу, с ночными, а в преждепамятной хворобе не сознался. Как-то боязно было, а чего боялся – сам до конца не понимал. Сочтут психом? Тоже вероятно. К «преждепамятным» тут относились, как у нас к шизофреникам. Ну, может, и без страха – но с осторожной и слегка брезгливой жалостью. Зачем мне, чтобы втихаря посмеивались?
Да и все-таки не доверял я Буне на все сто. Я же не наивный Толик. Узнает про то, как глубоко я заинтересован в поисках лазняков, – может выстроить на этом какую-то комбинацию. Хитрый он, Буня. Ко мне вроде относится неплохо, принял в стаю, дал стол и кров… Две гривны, правда, в общак забрал: «А зачем они тебе сейчас?» Но три недели – все-таки маловато. Тем более и сам Буня подозрительный, никому не доверяет полностью. «Жизнь обломала», – сам же не раз говорил. Вдруг он увидит огромную выгоду в том, чтобы сдать меня лазнякам? Те ведь лишились меня, своей «доброты». И, наверное, рады заполучить обратно.
Нет, ну правда, если «а подумать» – получается, что раз лазняки меня сюда из Москвы утащили, значит, зачем-то я им сильно нужен. И если бы приказной спецназ не накрыл тогда их склад – как знать, что сейчас было бы со мной… Ведь, наверное, я дорогой товар… гораздо дороже, чем получалось по расценкам холопьих рядов. Вот меня Дзыга за две гривны взял… а Корсава китайский ножик за полгривны. Что же, я – всего в четыре раза ценнее ножа? Нет, ясное дело, тут какая-то тайна… а где тайна, там и самые неожиданные интересы. Тем более все-таки добрый дедушка Буня – не святой старец в белой хламиде, читающий на ночь псалмы лягушкам в болоте… Все-таки он разбойничий атаман… И они же не просто одиноких прохожих грабят… Буня разрабатывает более интеллектуальные схемы. То есть шантажирует проворовавшихся приказчиков, купцов, утаивающих от княжеской казны объем выручки…
– Чего ж это они себе линию портят? – напрямую спросил я, услышав о таком разгуле экономической преступности.