Да, я понимал – географическое совпадение не абсолютно точное, Ладожское озеро – это все-таки не Финский залив, а Александрополь – не Санкт-Петербург. Разница, наверное, километров в пятьдесят… Иных различий я не замечал. Конечно, если говорить о природе. Правда, комарья тут заметно больше.
А город… Нет, это, конечно, и близко не лежало с Питером. Да, прямые широкие улицы, дощатые тротуары, да – немало кирпичных домов. Но никаких тебе дворцов, статуй, лепнины… Не блестит в лучах незаходящего солнца Адмиралтейская игла… Нет никаких мостов. И вообще от Кучеполя особо не отличается. Может, не столь шумно? Но так мы и въехали уже вечером, а вернее, как раз в белую ночь. Пятнадцатое июня. У нас там, в Питере, сейчас толпами бродят туристы, школьники, студенты… Там – смех, музыка, пиво «Балтика»… Здесь – закрытые ставни, редко-редко увидишь освещенное окно. Стекла – предмет роскоши, а роскошь немногие себе позволяют. Не только в деньгах дело – в линии. За роскошь придется платить неприятностями. Здесь ли, в другом ли шаре – а придется.
Арсений платить не боялся. Все окна его большой квартиры на втором этаже были застеклены. А одно, в столовой, – не обычное стекло, а витраж. Картинка со смыслом – маленькая девочка прыгает, пытаясь поймать голубой шар. То ли мяч, то ли надувной глобус. А тот уносится в серое, пасмурное небо, и сразу понятно: не поймает, не догонит, ветер сильнее.
– Заметил? – кивнул Арсений. – Редкая вещь. Искусника найти очень непросто. Это ж не скучные орнаменты малевать… Тут надо душу вкладывать, а кто ж рискнет линией?
– Дорого заплатили?
– Прилично, – Фролов улыбнулся. – Но я могу себе это позволить. Должно же быть в жизни хоть что-то яркое?
Надо было понимать, что все остальное у него – серое и тусклое.
Но у завкафедрой в квартире было кое-что поярче витража.
– Вот, знакомься, – сказал он, едва мы вошли. – Это Елена, моя младшая сестра. А это Андрей, будущий ученик нашей панэписты. Во всяком случае, я на это надеюсь.
Вот из-за такой Елены, видимо, и заварилась разборка греков с троянцами. Тонкие формы, медно-каштановые волосы, серые с зеленым отливом глаза – это еще ладно, это встречается. Но странный свет, льющийся, казалось, у нее изнутри… Что-то сидело в ней такое… Я не мог подобрать слова. Высокое? Глубокое? Далекое? Все не то, все лишь оттенки, частности…
– Здравствуйте, Андрей, – она слегка улыбнулась. – Сейчас будем сбитень с вареньем пить. Вы какое предпочитаете? Малиновое, черничное? А хотите из морошки? Вы там, в южных землях, наверное, такое и не пробовали?
Нет, разумеется, и речи не могло быть о какой-то там любви с первого взгляда. Я когда читал про такое в книгах, всегда ухмылялся. По-моему, вообще не бывает. Во всяком случае, примеров таких не знаю из реальной жизни. Но сейчас я отчетливо понял: если и возможна такая, с первого взгляда, то только в нее, в эту Леночку Фролову. Взгляд, конечно, будет чей-нибудь… но не мой. Мне на глупости отвлекаться некогда, меня мой остров ждет…
– Ты, Андрей, пока отдыхай, – сказал Арсений, намазывая черничное варенье на хлеб, – а завтра мы с тобой в панэписту сходим. Посмотришь, что это такое и какие зубы нужны, чтобы грызть кремень Учения.
Когда мы ехали, я пребывал в полной уверенности, что у завкафедрой Фролова – боярская усадьба вроде волковской, хозяйство, скотина, холопы… Оказалось – ничего подобного.
– Начнем с того, что я не боярского звания, – с легкой улыбкой объяснил он. – Мой отец служил в Разрядном Приказе в Киеве. А дед был купцом, продавал пушнину эллинским торговцам. Так что боярство я не заслужил… Для получения боярства надо иметь три поколения образованных. Мои внуки могли бы… только вот у меня не будет. Разве что у сестры…
– А что так? – недоуменно спросил я.
– Ты разве не знаешь? – прищурился он. – Еще со времен великого Аринаки ученым запрещено вступать в брак. Семейные хлопоты, мол, искривляют линию мыслителя.
– Почему искривляют? – удивился я.
– Потому что так решил Аринака, – сухо ответил Фролов. – Вот скажи, кто я такой, чтобы спорить с Аринакой?
Я бы лично поспорил, но где Аринака, а где я? В общем, не позавидуешь Арсению Евтихиевичу. Тут у них прямо как у католических попов.
– А вторая причина, – как ни в чем не бывало продолжил он, – мне не нужно все это хозяйство, куры, утки, коровы. Мне не нужен огромный дом, в котором на меня приходится пара комнаток, а остальное – на холопов. Наконец, мне совершенно не нужны холопы. У нас есть приходящая служанка – постирать, помыть полы… А с готовкой и Лена прекрасно справляется. Денег нам хватает, ну зачем мы будем покупать каких-то людей, привязывать их к своей линии, выстраивать их существование? Нет, я не спорю, дело нужное, так пускай им занимаются другие люди, имеющие к тому природную склонность.
«Вроде князя-боярина Лыбина», – чуть не сказал я. Впрочем, был ведь и другой боярин – Волков. Где-то он сейчас… Прозябает, бедняга, в костромской глуши. Не будь у меня цели всеми правдами и неправдами вернуться в свой мир – обязательно бы выбрал время, навестил изгнанника. В конце концов, я ему многим обязан… Пожалуй, не меньше, чем Фролову.
В Александрополь мы с Арсением Евтихиевичем поехали не сразу. Перед этим пришлось поколесить по другим крепостям, где он проверял высокотехнологичное оружие. Вроде той же звучары.
Занятная оказалась штучка. То, что я принимал за примитивные деревянные катушки, было на самом деле сложным устройством, фиг знает на каких принципах работающим. Но работало. Ритм внешних ударов порождал колебания проволоки – видимо, в инфразвуке… И эта инфразвуковая музычка влияла на психику. Тот простейший ритм, который выстукивали мы с Авдием, порождал, как оказалось, волну ужаса – лошадиного ужаса. Людей задевало уже слабее. А вот кони – тех охватывала паника, они беспорядочно метались, сбрасывали всадников, сталкивались друг с другом… Причем эффект был тем сильнее, чем больше толпа… вернее, табун. Страхом они заражали друг друга. На одиночных всадников действовало слабее… Бедняга Авдий… И я одной ногой стоял там же… Если бы не та стрела…
Звучары могли работать и на других ритмах, поражающих уже человеческие мозги. Были ритмы для паники, были для бессознательной, не имеющей никакой явной точки приложения ярости, были для полной апатии – когда закованная в сталь пехота вдруг садится на землю и начинает тихо выть от тоски и потери смысла жизни. Приходи и бери тепленьких.
А вот ритма для истерического смеха еще не было. Я оказался первооткрывателем. Может, стоило оформить патент?
Но звучары – это еще ладно. Тут, по крайней мере, хоть общие принципы понятны. Воздействие на психику какими-то волнами, колебаниями… ну, допустим. А вот ритуал связывания потряс меня куда сильнее. Тут уже ни физикой, ни биологией не объяснить. Тут просто какая-то чертовщина. И, главное, основанная на всех этих здешних заморочках про линии и Равновесие.