Я сделал паузу, бросив взгляд на тетрадку с планами уроков. И остолбенел.
На столе, рядом с искомой тетрадкой, красовался лист бумаги формата А4, с картинкой, распечатанной на хорошем цветном струйнике. Летний пейзаж, голубое небо с облачками, подобными заставке Windows. А на их фоне — мы с Ларисой. В костюмах Адама и Евы. Причем то, что изображалось ниже пояса… От такого содрогнулись бы и Дали с Босхом.
Я молчал, тупо глядя в пакостную распечатку. Сволочи! Какие же сволочи!
Лариску они могли щелкнуть неделю назад, на майских праздниках, когда мы с ней вытащили этих дрисливых щенков в двухдневный поход. По крайней мере четверо вооружились «Полароидами» — из тех, где не нужно ничего уметь, смотришь в окуляр, жмешь на кнопку — и из щели выползает мутная поначалу фотокарточка.
Дальнейшее тоже не нуждалось в комментариях. Сканер, надыбанные в сети порнографические фотки, затем коллаж средствами PhotoStudio 5.0. Далее струйный принтер с хорошим разрешением — и вот она, пакость.
В классе стало очень тихо. Даже воробьи за окном и те примолкли. А может, мне показалось. Я видел сейчас лишь тридцать пар настороженных глаз, скрывающих рвущееся наружу злорадство.
— Та-а-к… — одеревеневшими губами протянул я. — Кто…
Бессмысленный вопрос вырвался у меня механически. И улетел в ватную пустоту. Ответа и не предполагалось.
Они молча глядели на меня — все тридцать. А у меня в горле вырастал тяжелый холодный ком. Всякого я навидался от этих поганцев, но вот такой подлости… Сейчас я уже не брал в расчет, что негодяев-затейников максимум двое-трое, остальные — лишь зрители. Глаза застлало красной пеленой, стало очень трудно дышать.
И тут раздался смешок. Кто-то не удержался-таки и фыркнул в пространство.
Я вскинулся.
Вот он, прыщавый паршивец, Димка Соболев, хулиган из хулиганов. Вот он развалился на парте и ржет, не в силах сдержать позывы идиотского квакающего хохота. Темные, до плеч отрощенные патлы колышутся в такт дергающимся плечам, в глазах бегают чертенята…
Я плохо помню, что случилось дальше. Кусочки целого напластовались друг на друга, точно апрельские льдины. А между ними — черные паузы, глухие провалы.
Вот я в два прыжка очутился возле его парты. Миг — и мои неумело сжатые в кулак пальцы пронзают плотный, наэлектризованный воздух, втыкаются в жесткую скулу. Раз, другой. Лохматая голова мотается на тонкой, плохо вымытой шее точно шарик под ветром… И что-то темное, пахнущее железом… Фонтаном льется из разбитого носа, стекает на пол, на светлые брюки… И моя рука в крови… в чужой…
Потом — провал. Кажется, я опираюсь обеими руками на крышку стола и у меня трясутся плечи… Рука задевает журнал — и расплывается бурое пятно, почти незаметное на его красной кожаной обложке. Вот Димкина изогнутая фигура в дверном проеме… Прижатые к лицу ладони. Истошный, срывающийся на петуха крик: «Ну все! Теперь я… Теперь вы у меня! Ну все…» Кто-то из девчонок побежал за завучем. Кажется, я куда-то иду, механически переставляя ноги. Мне суют какую-то таблетку, зубы пляшут, соприкасаясь с краем граненого стакана. Перекошенное от ужаса лицо Царицы Тамары. «Вы… Вы соображаете… Что же теперь будет…» Ей, впрочем, хватает ума понять, что сейчас со мной говорить бесполезно — и меня отпускают домой, несмотря на то, что сегодня мне осталось еще три урока. На них меня подменит Баба Катя. С поджатыми губами, глядя мимо меня, она выходит из учительской. Дальше понеслись совсем уж несуразные обрывки. Выходящий из медицинского кабинета Димка Соболев, брошенный на меня ненавидящий взгляд… Дипломат, кто-то сует мне дипломат в негнущиеся пальцы… которые уже отмыты под струей холодной воды… но все равно ощущение кровавой липкости никуда не делось…
В отличие от мерзкой картинки. Та, как выяснилось, исчезла бесследно. А словам моим вроде бы и верят, но… А может, и вовсе не верят. И даже я сам порой ловлю себя на сомнениях — а был ли он, тот гнусный листок формата А4?
Я встряхнулся, выбросив из головы майские воспоминания. Не было сейчас никакого мая, никакого солнца — лишь темные мраморные стены, синеватые дуги ламп и семеро за черным бархатом стола. Главный, тот, кого называли Старшим Хранителем, что-то проникновенным голосом вещал, но я пропустил начало и теперь с трудом вслушивался, пытаясь собрать воедино осколки слов и уловить, наконец, их смысл.
— Нет и не осталось никаких сомнений, следственные изыскания полностью установили истину. Подсудимый действительно избивал ребенка, избивал жестоко и хладнокровно, пользуясь своей взрослой силой и учительской властью. Что вызвало вспышку его бесовской ярости — озорная ли мальчишеская улыбка, солнечный ли луч, упавший на детское лицо, поток ли свежего ветра — не суть важно. Темны и недоступны глубины души Константина Демидова, и не нам, Трибуналу Высокой Струны, спускаться в сию мрачную пропасть и разглядывать таящихся на ее дне чудовищ… Однако мы можем и должны оценивать дела подсудимого, а дело его обагренных кровью рук — избиение невинного, чистого ребенка. Избиение, которое лишь по воле Высокой Струны не стало убийством — лишь в последний, могущий стать роковым миг она дрогнула, испустив исполненный боли стон — и незримые силы эфира парализовали злодея. Но становится ли от этого его преступление меньше? Становится ли сам Демидов менее опасным для человечества, для его наиболее светлой, прозрачной, открытой добру и Музыке части — для детей?
Хранитель сделал паузу, достал белый платок и утер ускользающее от моего взгляда лицо. Затем продолжил:
— Самое гадкое и скверное, что обвиняемый для своих гнусных целей прикрывался высоким достоинством учителя, пользовался своей властью. Пользовался жестоко и сладострастно. Избиение беззащитного мальчика Мити — лишь завершающий аккорд… Увы, к этому все шло. Как установило следствие, он и раньше отличался черствостью и жестокостью. Немало жгучих детских слез вызвал он несправедливо поставленными двойками. Жгучих слез — и семейных трагедий, могущих кончиться печально. Так, например, два года назад чуть было не покончил жизнь самоубийством тринадцатилетний Кирилл Байгушев, получивший незаслуженную двойку на переводном экзамене по геометрии и оставленный на осеннюю переэкзаменовку. Все лето — жаркий солнечный праздник! — разбилось осколками слякотных, беспросветных дней, когда мальчишка должен был ходить на обязательные занятия в школу. «Я не хочу так жить!» — рыдал он после экзамена в школьном коридоре на пятом этаже, возле раскрытого настежь окна, и лишь присутствие одноклассников предотвратило несчастье. И подобных случаев можно было бы привести немало.
Вновь пауза, заполнившая собою пространство. И вновь безумные, чудовищные, идиотские речи:
— Таким образом, мы видим, что обвиняемый — потенциальный источник опасности, потенциальная угроза детским жизням. Уже одно это требовало от нас, Хранителей, принять жесткие меры.
Но Высокая Струна милосердна. Поначалу, рассмотрев первичные материалы дела, мы постановили ограничиться блокадой. Демидову был послан «черный конверт». Но как вы думаете, что сделал подсудимый? Рассмеявшись, он скомкал его и выбросил в мусорное ведро. Наивный, он полагал, что в те минуты некому его увидеть… И с тем же издевательским смехом этот нравственный импотент позвонил невесте… К счастью, та оказалась благоразумной девушкой, вовремя сообразив, с каким чудовищем чуть было не связала свою судьбу…