Меж тем и Родригес времени не терял. В Геленджике он кутил не больше двух дней, но так широко, что остается совершенно непонятным, как за это время известный курорт не превратился в руины. Родригес имел романтические связи со всеми красивыми, миловидными, некрасивыми и откровенно уродливыми женщинами и девушками старше семнадцати лет, споил половину непьющих и всех умеренно пьющих, а с регулярно пьющими устроил питейный марафон, во время которого не останавливаясь ни на секунду даже ночью кипела, шипела и пузырилась жизнь: играла веселая музыка, жарился шашлык, сверкали фейерверки, воздушные шарики летали тысячами, мотались туда-сюда такси и трамваи… и после отъезда Родригеса наступил мертвый сезон на месяц, хотя на дворе был июль.

Истратив все деньги, Родригес понял, что ему не на что возвращаться, поэтому ушел с праздника не попрощавшись, но широко улыбаясь жизни. В течение года он пешком, на попутках и зайцем добирался до родного города, дрался с ментами, пил с бомжами, попрошайничал на улицах Москвы и Петербурга, рвал пуп на случайных заработках и тотчас спускал эти заработки в карты и на женщин, которые не отставали от Родригеса ни на минуту.

То есть остался при своих.

Однажды, год спустя, Мехавятки оглядел дело рук своих, решил, что это хорошо, сел в персональный самолет и полетел в родной город, чтобы предстать перед справедливым судом, но выглядеть победителем. Поцеловал перед дорогой жену, обнял дочек, пожал сыну руку — и отправился.

В аэропорту дорогого гостя встречала делегация местных шишек. Лимузины, эскорт мотоциклистов, флажки и проча. На улицах толпы, все скандируют, свистят, радуются. Попросил Мехавятки приостановить процессию, вышел на улицу, давай руки пожимать, шутить, разговаривать о наболевшем…

И тут как раз Родригес вернулся домой. Видит — толпа, праздник. Он, радостный, ныряет в толпу, клеит попутно девушек, и тут ему руку жмет какой-то господин в мундире товарища полковника неясно каких сил. И Родригес узнает того самого Мехавятки Готлиба, с которым менялся судьбой. И радостно так улыбается ему, мол, какая приятная встреча, почти родственник! Как дела? Вы там держитесь, мы с вами, но пасаран, патриа о муэрте!

А Мехавятки смотрит: вот те на! На Родригесе какая-то хламида без рукавов, куцая, штопаная, и совсем даже не пончо, а попона конская, не иначе. Аж вскрикнул от удивления — как это такая приличная и качественно скроенная судьба всего за год так изнохратилась?! И тем не менее Родригес несет эту судьбу, как горностаевую мантию.

Глянул товарищ майор, то бишь полковник, конечно, на себя… и видит безукоризненно сработанную, новенькую, с иголочки, прежнюю свою судьбу. И вскрикнул еще раз, уже от ужаса. Впрочем, именно здесь наша история и кончается.

Да, удивительное все-таки это искусство — носить собственную судьбу.

6. Город потерянных душ

Колючий выводил свой взвод из окружения уже в чине лейтенанта, хотя был призван в армию на срочную всего пятнадцать месяцев назад. Все мы лейтенанты, когда младшего офицерского состава некомплект. Унтеров хватает, правда, но унтером Колючий стал еще до окружения, когда вернулся из разбитого в пыль блокпоста, грязный, пахнущий говном, но с пленным чехом и картой баз и подземных укреплений боевиков. Тогда он стал прапором.

А вот сейчас их обложили конкретно, не просочишься. За голову Колючего чечены назначили награду — десять косых баксов. Потому что его взвод всегда выходил сухим из самых мокрых стычек, и никогда ни на что не разменивался, ни с чехами, ни с шакалами. Шакалы Колючего тоже не любили. Этот малый умел воевать, в отличие от многих из капитанов, майоров и полковников. Или ему просто везло?! Что-то подозрительно часто ему везло.

Накрыли их в какой-то маленькой деревушке. Там был бункер, соединенный подземным ходом с другим таким же бункером, но только десятью километрами севернее, и туда пробиться без артиллерийской поддержки не было никакой возможности. А снаряды рвутся — нефтепроводам хана. Очень серьезная артерия там была.

Вот Колючий и собирался вместе с взводным старлеем провести ребят по бетонной кишке в гости к чехам. И кто-то их вломил из штаба, и обложили хлопцев так плотно, что ни о какой боевой операции и речи быть не могло — выскочить бы живыми.

Всем известно, что чехи давно готовились к войне. В Отечественную им не дали пройти дагестанцы, а то бы худо, наверное, пришлось биться на два фронта. А как Сталин прошерстил их окончательно, так очухались чечены только при Брежневе. Всем же известно, что в восьмидесятые в Чечню колонны грузовиков завозили цемент. Под каждой деревней подземный бункер, все соединены ходами — грузовики под землей ездят.

— Вот суки, — рассуждали теперь срочники, выглядывая из укрытий. — Колян, неужто опаньки нам?

— Не ссыте в рюмку, подкрепление вышлют — пробьемся, — огрызался Колючий.

Но взводного скоро не стало — осколок гранаты, а подкрепления не было.

Колючий взял радиста за жабры и вышел на связь. И тут ему по-настоящему повезло.

— Воронеж, я Суздаль! Когда будет подкрепление?

— Суздаль, я Воронеж. Где взводный?

— Убит, я принял командование на себя.

— Ага. Прапорщик Ерогов?

— Так точно.

— А известно ли вам, товарищ прапорщик, что у меня на столе лежит приказ о присвоении вам внеочередного воинского звания — лейтенант, и представление о награждении вас медалью «Герой России» посмертно?

— Никак нет.

— Ну что же, теперь вы знаете. Будь здоров, Ерогов.

Вот так, открытым текстом, Колючему сообщили, что подкрепления не будет.

— Красиво, — оценил новоиспеченный лейтенант жест командования. — Ну что, ребята, по домам?

Ребята не поняли.

— Только что я получил сообщение, что нас демобилизовали подчистую, но без выходного пособия, — начал Колючий усиленную политинформацию. — Гасим чехов — и по домам, даже в часть можно не возвращаться.

— Ты, командир, не пори чушь, — влез радист. — Сдали нас, пацаны, по наводке мы влетели.

— Отставить, — прорычал лейтенант Ерогов. — Я сказал: бери шинель — пошли домой. Я вам еще покажу небо в алмазах.

Взвод приободрился. Колючий не раз выводил их из аховых ситуёвин, так что верить ему было можно.

— Нас сейчас промурыжат до тех пор, пока у нас боеприпасы не кончатся, потом возьмут теплыми. Но можно уйти по коридору.

— Там же мины… — сказал кто-то.

— А вот это не твои заботы, сынок, папа скажет — сделаешь, — успокоил неизвестно кого Колючий. — Витман, Борискин и Афанасьев — замыкающие, остальные — за мной, след в след.

Внизу, в темноте бетонного коридора, зажглись фонарики. Все еще пахло теплой кровью — двое подорвались на растяжке. Именно этот глухой взрыв и захлопнул ловушку, он и послужил сигналом к атаке.