Митька не знал и шел просто так, наугад. Оказывается, княжеские покои куда больше, чем можно было представить, глядя извне. Точно внутри маленького дачного домика размещается американский небоскреб в сто этажей. И как такое может быть? Бесконечные коридоры, анфилады комнат, странные лестницы, ведущие, казалось бы, вверх, а на самом деле — вниз. Стены, затянутые седой паутиной, толстый слой пыли на каменном полу… Как же это князь допустил такой беспорядок? На лентяйство слуг не спишешь — при таком-то господине они будут убираться сутки напролет, лишь бы не навлечь на себя высочайший гнев… Значит, здесь, в этой части покоев, давным-давно никто не появлялся. Может, десятки лет, а то и сотни. Пустые коридоры, пустые комнаты… Впрочем, не то чтобы совсем пустые — всякого добра тут было с избытком. Стены завешаны драгоценными тканями, резная мебель из черного, даже с каким-то синим отливом дерева. Огромные кровати, которые иначе как «сексодром» и не назовешь. Шкафы, уставленные прекрасной фарфоровой и стеклянной посудой… Пол, выложенный из кусков разноцветного мрамора, и не просто абы как выложен — если приглядеться, заметишь морды чудовищ, картины битв, непонятные геометрические узоры. На низеньких столиках навалены пожелтевшие свитки. Митька не рассматривал их, незачем. Да и все равно он не знал здешней письменности.
Ни одного человека ему не встретилось, и это было странно. Куда же делись все воины, рассыпавшиеся по замку? Почему не слышны их голоса? Почему, в конце концов, сколько он тут ни бродил, ни разу не попалось ни одного окна? Нет, одно все же попалось, только было оно в потолке здоровенной, прямо как дачный участок комнаты. Вернее, зала. Ничего кроме вечернего неба, разглядеть не удалось, даже солнце, видимо, опустилось слишком низко. Вот ночью, наверное, отсюда видны звезды и, если ночь лунная, то луна. Луна здесь такая же, как и дома, на Земле. Ну, может, чуточку желтее, и пятна на ней иначе расположены. Хотя это только если приглядеться.
Только сейчас, шагая по темным коридорам, шагая в никуда, без цели и без смысла, он понял, насколько же хочется домой. До дрожи в коленках, до боли в глазах, до рождающегося в нем пронзительного, но недоступного уху крика. Раньше или некогда было грустить, все время что-то случалось, а кроме того, жила в нем куцая надежда… Теперь рухнуло все. Никто не поможет — единяне думают, что Единый привел сюда Митьку насовсем, князю Диу он нужен здесь — то ли как наследник, то ли как игрушка… для темных и жестоких игр. Кассар… Нет больше кассара, убит. А убил его Митька. Одним лишь словом. Единяне что — дикари они и в Олларе дикари, им только скажи — зарежут и глазом не моргнут… Только скажи… Вот он и сказал. И сейчас же плечистые стражники уволокли кассара наверх, а там… Посвященный хоть и велел, чтобы не мучили, а все же кто их знает? Может, на кол посадили или в муравьиную яму кинули?
Он вспомнил, как давным-давно, в первые дни, мечтал о муравьиной яме для кассара. И всего-то за умеренное наказание прутом… чепуха, которую сейчас смешно вспоминать… Нет, даже не смешно… ведь та отчаянная мечта сбылась… и оттого таким холодом тянет изнутри, из того места, где еще утром у него была душа. Если бы можно было повернуть время! Ну хоть один раз в жизни! Только чтобы не говорить тех слов… А какие сказать слова? Простить кассара может лишь Хьясси, все так. Нельзя простить за другого, тоже верно. Но почему не простить — значит убить? Хьясси… Неужели ему было бы приятно видеть, как казнят кассара? Что сказал бы Хьясси? Что сказал бы малыш, в свои десять лет видевший крови больше, чем иные дядьки за всю свою спокойную жизнь? Наверняка ведь сказал бы: «Вы что, совсем там с ума посходили? Хватит крови, хватит убивать! Отпустите его!»
А ведь, может, и сказал… Оттуда, из другого мира, куда ушел. Из этого самого… светлого небесного царства, или как оно у них называется? Чего-то такое лазоревое… В общем, из здешнего рая… Если только рай тоже разделен на Круги. Хотя, может, все эти земные заморочки — границы, Круги, барьеры — до рая не достают? Конечно, если он, рай, есть. Может, и нету, и вообще ничего нету — ни Единого, ни души, ни рая, ни ада… Одна лишь пустая чернота, без начала и конца, чернота, в которой раньше ли, позже растворятся все… а значит, и он. Чернота, в которой ничего нет, вообще ничего… не бесконечно капающие одна за другой секунды, а совсем ничего, полный нуль.
Он представил себе этот полный нуль… даже не черный, а серый такой, туманный, вроде буквы «О». А внутри туманных клочьев — зияющая пустота, и люди стоят в огромной унылой очереди, и чья очередь подходит — тот разбегается и прыгает головой вперед в эту серую дыру. И не вываливается с обратной стороны, а исчезает. Типа был — и уже нет.
И это оказалось настолько страшно, что у Митьки даже зубы свело нервной болью. Ну не надо так, не надо! Если таково устройство мира, если все кончается серым нулем — значит, нафиг такой мир и нафиг такой нуль? Ну не нравится это, до печенок-селезенок не нравится! «Не нравится — не кушай», всплыла в памяти мамина фраза. Что ж, пускай так. Не жри гадость. А как же тогда? Если нет нуля, что тогда есть? Единый? Митька не раз уже говорил с Ним — робко, опасливо, не слишком веря, что его услышат… Но ведь все, чего он по-настоящему хотел, все, чего просил от сердца — оно же сбывалось… Все — кроме Хьясси. Широкое лезвие перечеркнуло дрожащее горло, брызнула темная кровь… и Хьясси остался там, на палубе. Или часть его там осталась? А другую часть, главную, наверное, унесли ввысь по невидимой лестнице. Туда, где ждут его мама с отцом.
Так что же надо было делать там, в подземной камере? Митька с досадой врезал кулаком по ближайшей стенке. Нет, до каратиста ему далеко, острая боль потекла от пальцев дальше в руку. И морщась от этой боли, он понял — не надо было вообще ничего там говорить. Молчать надо было и молча спрашивать Хьясси — может, сумеет какой-нибудь знак подать? Мало ли что все эти — Тми-Наланси, воины — ждали от него слова. Перетоптались бы, подождали бы еще… И глядишь, сейчас кассар стоял бы рядом с ним, положив на плечо свою крепкую, теплую ладонь. «Третья правда» — последнее, что сказал ему Харт-ла-Гир. И Митька понимал сейчас, кристально понимал, что это значит. Сейчас отлетела мишура, обвалилась черепками глупая маскировка. Кассар, который дрался за него и лил кровь… и свою тоже… который лечил его и учил… который говорил сурово и насмешливо, но за этим первым слоем речи пряталось совсем другое… Такой не бросил бы, уйдя неизвестно куда и не оставив ни адреса, ни телефона… не вычеркнул бы десять лет жизни… «…у нас, слуг Тхарана, не должно быть своих детей… но мы ведь люди…» А Митька предал его, отправил на смерть, и ничего уже не изменишь.
К несчастью, больше он не мог плакать. Слез внутри не осталось — только выжженная пустота. Кончились слезы, когда он во дворе замка просто шагнул в сторону от заботливого старика-Посвященного. В сторону — а в стороне той обнаружилась маленькая, ниже его роста, дверца в каменной стене. Странно, почему старик, хватившись, не побежал за ним вслед? Не увидел этой дверцы? Но магия-то кончилась, никаких тайных дверей быть не должно. Может, решил оставить на время в покое? Мол, пускай побродит в одиночестве, повоет да и утешится. Тем более, есть от чего выть. Кассара казнили, Синто — единственного оставшегося здесь друга — не нашли. Суетливый проводник сразу после кассара потащил всю их толпу в камеру, куда мальчишку бросили перед образцово-показательной казнью. И что же? Камера оказалась пуста, цепи валялись на вонючей соломе, и там же, на полу, валялся разломанный рабский ошейник. Тми-Наланси ничего не мог понять, только качал лысой головой. Никакое искусство дьордо-хмангу не позволяет освободиться от подобных цепей… и даже когда магия выключилась, цепи все равно не должны были опасть. Но если и от цепей он избавился, то дверь-то как открыл? Невозможно это, покачал головой старик. Никак невозможно. И вывод лишь один — сбежав, князь утащил Синто с собой. И где их обоих искать? Может, открыв Темную Дорогу, князь сейчас уже веселится в каком-нибудь из своих владений в Южном Олларе, велит подготовить для Синто костер или муравьиную яму? Нет, этого мудрый Тми-Наланси, конечно, не сказал, но Митька и сам не столь глуп, чтобы не сложить два и два. Ежику понятно — освободись Синто самостоятельно, не стал бы он прятаться. Наоборот, искал бы Митьку повсюду, потому что Митька — его единственный друг.