Харт-ла-Гир вновь показался на пороге. В мускулистой руке он держал длинный, с мизинец толщиной прут, светло-серого цвета, с черными кольцевыми разводами. Чем-то прут напоминал недавнюю змею.
— Сдается мне, — задумчиво протянул кассар, — что тебя раньше не пороли. Это действительно так?
Митька мрачно кивнул. Ну, были, конечно, шлепки в детском саду, но ведь это же не считается. А вот чтобы так… Отец, пока жил с ними, рук не распускал. Мама раньше, бывало, грозилась ремнем, но дальше обещаний и слез дело не шло. Она то и дело вздыхала, что без твердой мужской руки из него, Митьки, вырастает нечто ужасное, и что он пользуется ее слабым здоровьем и мягкостью. Что бы она теперь сказала? — с совершенно неуместной сейчас иронией подумалось ему вдруг. Вот она, суровая мужская рука, помахивает в воздухе гибким прутом.
— Да, тяжелый случай, — кивнул кассар. — Но делать нечего, тебе придется многое познать. Есть три вида наказаний для рабов — за обычные проступки, разумеется. О вчерашней казни мы пока не говорим. Три вида наказаний — это порка, лишение пищи и тяжелая работа. Поверь мне, мальчик, в большинстве случаев рабы куда более боятся голода и мучительного труда. Порка же — самое частое наказание, и нет на свете человека, ни раба, ни свободного, кто не испытал бы ее. Это ж только ты такое чудо с белой звезды… Ну ничего, я буду пороть тебя часто, но всегда по делу. Ты привыкнешь. А пока — наматывай на ус. Вот это — прут лиу-тай-зви, сей кустарник растет всюду, он неприхотлив, но бесполезен, не дает ни плодов, ни целебных листьев. Одни лишь ветки, — улыбнулся он, — хоть для чего-нибудь, а годятся. Используют еще и прутья лиу-гва-нза, но ими можно и покалечить, так что они применяются лишь в особых случаях. А ну-ка, иди сюда.
На ватных, совершенно негнущихся ногах Митька приблизился к хозяину.
— Ложись на лавку, лицом вниз, — велел тот. — Руками держись за край. Я не собираюсь привязывать тебя, не хочется возиться. Но имей в виду — сопротивление означает повторение порки с самого начала. Кричать тебе разрешается, пока мы дома. Если я буду наказывать тебя где-нибудь еще, тебе придется терпеть молча.
Митька тяжело опустился на узкую скамью, ощутив животом теплое, гладко отполированное дерево. Послушно сжал ладонями край лавки, зажмурил глаза. На миг вспыхнула в сознании соблазнительная мысль — вскочить, броситься с криком на эту дикарскую сволочь, врезать ногой в пах — и пускай горит все синим пламенем. Пускай потом хоть топор, хоть яма… с ждущими поживы бурыми муравьями… Он закусил губу и решил, что уж криков из него кассару не выжать.
— Я на первый раз дам тебе десять ударов, — меж тем спокойно говорил Харт-ла-Гир. — Для мальчишки твоего возраста это сравнительно немного. Но помни — в дальнейшем я буду не столь снисходителен.
Он отошел в сторону, примерился, — Митька вздрогнувшей кожей ощутил легкое покалывание прута, — потом воздух разрезало свистом. И тут же зад обожгло болью, совершенно немыслимой, запредельной. Так не бывает, едва не вскричал Митька. Казалось, кожу рассекло не легкой веткой кустарника, а раскаленным железом. Не кричать было просто невозможно, но каким-то чудом он все же удержался.
— Один, — сказал кассар. — Вообще-то, ты сам должен считать удары и громко их называть, но пока это у тебя не получится. Приготовься.
Два! Это оказалось еще больнее, хотя куда уж дальше-то? Митька, выходит, и не знал, что на свете бывает такая боль. Острой волной раскатилась она по всему телу, и сейчас же перехватило дыхание.
…Закричал он на четвертом ударе. Зад и бедра жгло, точно их облили кипятком, и терпеть было уже совершенно невозможно. Не осталось уже совершенно ничего, ни гнева, ни гордости — только боль и крик. Они слились воедино, они наполняли тело, и с каждым ударом росли, хотя это и казалось невозможным — куда уж больше-то… Он судорожно вцепился ладонями в гладкую доску, точно пытаясь раздавить бездушную древесину.
— Десять! — подытожил Харт-ла-Гир. — Ты можешь подняться.
Митька не сразу сполз с лавки. С трудом разжал пальцы, намертво, казалось, вросшие в дерево. Все лицо его было в слезах, он тяжело дышал, и воздух со свистом втягивался в легкие. Порка кончилась, но боль продолжалась — упорная, безжалостная, жгущая. Сколько это еще продлится? — подумал он мрачно. Потом, опустив взгляд ниже, густо покраснел.
Харт-ла-Гир понимающе усмехнулся.
— Ну что, узнал, как оно бывает? Ты еще радуйся, что не обмочился, а то бы я добавил. Вообще ты неплохо держался, я думал, закричишь сразу. И не реви, оно поболит и перестанет. Ты получил сейчас свой первый урок, и чем лучше ты его осмыслишь, тем реже придется тебя сечь. Кстати, заготовка прутьев — тоже твоя обязанность, ты сегодня же этим займешься. Нарежешь их с той стороны дома, возле забора, поставишь в кадку с соленой водой, иначе со временем розги теряют гибкость. А сейчас можешь поесть. И побыстрее — тебе еще многому предстоит сегодня научиться, а времени у нас с тобой мало.
К темному подъезду, зияющему осколками стекла, в ароматах душной подвальной сырости и кошачьей мочи, привыкнуть было невозможно. Ну и квартирку подыскал ему Магистр! Хайяара начинало мутить еще на подступах к дому. Сперва, увидев это, он едва не врезал здешнему колдунишке. От души, «копьем воли», когда собранная в единую тугую нить живая сила разрезает не только видимую плоть врага, но и ломает его геллглу — внутренний стержень, на который нанизаны души. Ну, или по крайней мере взять мерзавца за шиворот, подтащить к столу в его же гостиной и прибавить ему немножко «счастья» — бумажек этак на пять-шесть. Однако приходилось сдерживаться. Здесь — это не дома, и смешно было бы претендовать на дом, подобный оставленному в Олларе. Как тут любят говорить, «ешь что дают».
Кроме того, по здравом размышлении приходилось признать правоту Магистра. В интересах дела вовсе не следовало светиться в престижных кварталах, жить на широкую ногу, обзавестись… нет, не колесницей, конечно, а этим мертвым куском металла, который местным жителям заменяет благородного коня. Не стоит, лучше уж поездить в троллейбусах… столь же мертвых.
Хайяар передернул плечами. Когда ты вышел в поле, честь твоя осталась за стенами замка, гласит старая пословица. А привыкнуть можно ко всему, даже к безумной здешней жизни, и пускай порой глаза застилает яростью, пускай хочется воззвать к Высоким и пролить над этим миром всесожигающий темный огонь, — но истинному магу грешно быть в плену у своих же расстроенных чувств. Истинный маг и в метро потерпит, и картошки с базара принесет, и на дохлую крысу наступить не побрезгует.
Так что квартирку ему Магистр подыскал правильную. Однокомнатная в блочной пятиэтажке, до метро четверть часа на троллейбусе, без лифта, санузел совмещенный, обои драные, тараканы наглые. Впрочем, последних вынести оказалось уже просто невозможно, и маскировка маскировкой, а малое Слово Силы отправило рыжие полчища подальше. К соседям, наверное, — ну да те и не заметят прибавления в семействе.
Квартира эта принадлежала некоему прыщавому недоразумению студенческого возраста, досталась в наследство от умершей бабки и тут же была сдана его предприимчивыми родителями. Магистр снял ее через своих подставных, деньги — сразу за полгода — заплатил не скупясь, но с категорическим условием не маячить на горизонте до окончания договорного срока, после чего выдал Хайяару ключи.