Юноша Ульсиу, как заметил Митька, изнывал от отцовских поучений, но время от времени изображал заинтересованность. Видимо, знал, что зевать да отворачиваться себе дороже.
Все было ясно. Все как и в той, прошлой деревне. Староста выполняет государственное предписание — казнить единян, буде не отрекутся от своей веры. В животе заныло, тяжелый плотный ком вырос в горле. Не отрываясь, Митька смотрел на умирающих. Отсюда, шагов с тридцати, все было видно как на ладони. Да Митька никогда и не жаловался на зрение. И теперь глядел, как пузырится у них на губах пена, и слышал, как вой постепенно сменяется хрипом. Это сколько же они так мучаются? И главное, сколько еще осталось?
«Ну что же Ты, Единый? — с раздражением подумал он, непроизвольно сжимая кулаки. — Чего Тебе стоит молнией шандарахнуть? Ты же видишь, как они корчатся? А ведь они верили Тебе. Не как я, а по-настоящему! Надеялись, что спасешь. И вот… Сам видишь… Тебе что, наплевать? Или Тебя вообще нет, и они умирают зря?»
Между тем в центре произошли какие-то движения. Протолкавшись где-то сзади, вышли двое стражников, тащивших кого-то мелкого, извивающегося. Приглядевшись, Митька едва не присвистнул. Пацан, на вид лет десяти, щуплый и тоже, как и те, на кольях, голый. Повсюду его тело пересекали свежие, кровоточащие рубцы. Что, и его?!
Багроволицый здоровяк, очевидно, староста, поднял руку. Постепенно площадь смолкла.
— И, наконец, их щенок, тоже прилепившийся к единянскому зловерию! Сказано в Желтых Свитках мудрого Мьяну-ха-Гиури — сын есть плоть от плоти отца и матери своих, и тому же наказанию повинен, ибо семья есть единая сущность. Но велик и справедлив великий государь Айяру-ла-мош-Ойгру, да продлят боги его земное существование и введут в свой светлый чертог после. Повелел он каждого единянина после вразумления болезненного добром спрашивать — готов ли оставить он безумное учение и поклониться Высоким Господам нашим, принеся им установленную жертву? Таковых надлежит миловать и жизни отнюдь не лишать, а направлять в город, где наместник государев поступит с ними по справедливости.
Митька, отшатнувшись, ринулся прочь. Напролом, сквозь толпу. Его толкали, ругали, он словил несколько пинков и подзатыльников, но этого не замечал. Сейчас они, эти звери, эти фашисты… маленького… на кол… Что пацан не отречется, Митька почему-то знал заранее. Ну нельзя же так… нельзя. Если это допустить… это ведь все равно, что самому…
Кассар молча возвышался в седле. Сверху ему все было видно.
— Господин! — дернул его за ногу Митька. — Ну так же нельзя. Ну сделайте же хоть что-нибудь! Он же совсем маленький!
Харт-ла-Гир окинул его ледяным взглядом.
— Забываешься, Митика, — чуть слышно процедил он. — Здесь тебе не степь, здесь люди!
Митька судорожно вздохнул. Что ж, ничего другого больше не оставалось. Пускай потом его кассар хоть плетью, хоть ножом… как того горе-разбойника.
— Вот что, господин, — произнес он свистящим шепотом, потянув кассара за сапог, — мне плевать, как вы потом меня накажете. Но если вы сейчас ничего не сделаете, я прямо туда побегу и закричу, что тоже единянин. И вам тогда все равно придется вмешаться. Или уезжайте, а я останусь тут. Вы меня поняли?
Харт-ла-Гир бешено сверкнул глазами.
— Ах ты дрянь… Я же тебя… Да ты хоть понимаешь, что тут уже ничем нельзя помочь?
— Значит, я пошел, — решительно сказал Митька и развернулся. Очень трудно было сделать первый шаг, до тошноты, до рези в глазах. Острый, недавно вытесанный кол… тут ведь и деревьев-то нет… наверняка с севера привезли… Острый кол, на котором через пять минут, ну, может, десять, придется корчиться Митьке… или вот этому мальчонке, которому сейчас длинный, одетый в хламиду, что-то раздраженно втолковывает. Блин, что делать-то? Шагать туда, сквозь толпу, к возвышению? Он вдруг понял, что просто не может идти. Тело не слушается, тело стало чужим и ничего уже не чувствует — кроме горячей ладони кассара на плече. Тот, оказалось, спешился и сейчас крепко держал Митьку.
— Ну что я могу сделать, что? — звенящим от ярости голосом шептал он Митьке прямо в ухо. — Перебить их всех? Женщин, стариков, подростков? Я могу. Ну, скажи! — правая рука его быстро скользнула к рукояти меча. — Скажи, и я это сделаю. Будет как ты хочешь. Только потом, когда они будут тебе сниться, окровавленные, — не удивляйся.
— А это… — осенила Митьку счастливая мысль. — Может, выкупить его? Они ведь, наверное, жадные…
— Чем выкупить, бестолочь?! — чуть слышно простонал кассар. — У меня осталось двести огримов. Думаешь, за такие деньги они против государевой воли пойдут? Да вспомни, сколько за наши-то головы назначено! Да и получив деньги, они тут же придушат нас.
В голове у Митьки звенело, словно бил кто-то в невидимые колокола. Еще недавно заливавший его пот высох, и на коже выступили мурашки.
А на возвышении одетый в хламиду тип наставительно говорил мальчишке:
— Дурень, ну ты сам посуди — жизнь-то одна, и ее надо прожить, чтобы не было мучительно больно! А будет, если заартачишься, — махнул он рукой в сторону кольев. — Тебе и говорить-то ничего не надо, просто зернышки возьми и в огонь кинь.
Митька заметил, что рядом с длинным дядькой торчит невысокий бронзовый треножник, и вверху, посреди чуть вогнутого диска, горит яркое пламя. Яркое, несмотря на солнечный день. Отсюда оно казалось то голубым, то каким-то лиловым. И чему там гореть, недоумевал Митька. Под диском было пусто — только три изящно изогнутых сверкающих ноги.
Тощий протягивал мальчишке блюдо, на котором возвышалась горка зерна, какие-то плоды, пучки трав.
— Ну давай, дурачок, кидай! Потом ведь сам благодарить будешь!
Тонким, но яростным голосом мальчишка ответил:
— Никогда! Мама с папой верили Единому, и я верю!
— Ну и что? Единому скажешь, что случайно зернышко обронил. Рука, понимаешь, дрогнула, — с усмешкой посоветовал тощий. — Я не стану обманывать Бога! — в слезах выкрикнул мальчишка. — Ваши злые идолы падут, и наступит царство Единого, и Единый будет все и во всем! А вас Он накажет, попалит огнем неугасающим!
Кассар тоскливо посмотрел на Митьку.
— Вот же дурак… — с досадой протянул он, и непонятно было, кого имеет в виду — то ли пацана, то ли Митьку, то ли себя.
Потом вдруг как-то весь подобрался, сразу сделавшись похожим на хищного зверя, готового к прыжку. Несколько раз сжал и разжал кулаки, что-то пробормотал, резко щелкнул пальцами.
Сперва Митька услышал треск, и лишь затем тишину прорезал истошный женский вопль:
— Пожар! Ой, пожар! Горим!
Горело сразу со всех сторон. Соломенные крыши занялись мгновенно, и рыжими волнами пламя перекатывалось с одного дома на другой. Потянулся дым — густо-серый, тоскливый.
— Беда! Боги! Туши-ить! — крики эти раскололи толпу, и только что бывшая единым, жаждущим острого зрелища телом, она мгновенно рассыпалась, заметалась. С выпученными глазами промчался мимо Митьки пожилой папаша, ратовавший за наказания, за ним, точно привязанный, бежал сынок Ульсиу. Дома хоть и были далеко, но уже здесь, на площади, чувствовалось опаляющее дыхание огня. Глиняные мазанки горели точно дровяные сараи. И глина с отвратительным шипением трескалась.