Плохая аргументация. Лишь из-за того, что нечто несет на себе печать неизбежности, не должно с готовностью с этим соглашаться. Но моя аргументация была именно такой. Я знала: если я скажу Кирстен и Тиму, что обо всем этом думаю, то мне уже не доведется вновь увидеться с кем-то из них. Они отбросят меня, отрежут, просто избавятся, и у меня будет только работа в магазине пластинок, моя дружба с епископом Арчером станет делом прошлого. Она значила для меня слишком много, и я не могла позволить ей исчезнуть.
Такова была моя ошибочная мотивация, мое желание. Я хотела продолжать с ними встречаться. И поэтому я согласилась вступить в сговор — я знала, что нахожусь в сговоре. Я решила это в тот же день в гостинице. Я держала свой рот на замке, а свое мнение при себе, и согласилась регистрировать ожидаемые явления — так я приняла участие в том, что считала глупым. Епископ Арчер ломал свою карьеру, а я действительно ни разу не пыталась отговорить его. В конце концов, я ведь пыталась отговорить его от отношений с Кирстен, но тщетно. В этот раз он не просто переспорил бы меня — он бы меня бросил. Для меня такая цена оказалась бы слишком высокой.
Я не была одержима их навязчивой идеей. Но я поступала так, как поступали они, и говорила так, как говорили они. Епископ Арчер упомянул меня в своей книжке: выразил благодарность за «неоценимую помощь» в «регистрации и протоколировании каждодневных проявлений Джеффа» — каковых не было. Полагаю, именно так мир и движется: слабостью. Это восходит еще к стихотворению Йитса, где он говорит о том, что «Добро утратило убежденья», или как там у него. Вы уже знаете это стихотворение, мне не надо его цитировать.
«Если стреляешь в короля, то должен его убить». Когда замышляешь сказать всемирно известному человеку, что он дурак, то нужно принять тот факт, что потеряешь то, что не можешь заставить себя потерять. Так что я держала свой бл***ий рот на замке, выпила свой коктейль, расплатилась за себя и Кирстен, приняла подарки, что она привезла мне из Лондона, и пообещала проследить за явлениями, которые не заставят себя долго ждать, и отметить, если появится что новое.
И я сделала бы это снова, доведись мне такое, потому что я любила их обоих — и Кирстен, и Тима. Я любила их много больше, чем пеклась о собственной честности. Дружба приняла угрожающие размеры, а важность честности — а следовательно, и сама честность — уменьшилась, а потом и вовсе исчезла. Я помахала ручкой своей прямоте и сохранила дружбу. Рассудить, поступила ли я правильно, предстоит кому-то другому, ибо я и по сей день не беспристрастна. Я до сих пор вижу лишь двух друзей, только что вернувшихся после многомесячного пребывания заграницей, друзей, по которым я очень скучала, особенно после смерти Джеффа… друзей, без которых я просто не выдержала бы. И сверх того, в глубине души на меня действовало и то — в чем я тогда себе не признавалась, — что я очень гордилась знакомством с человеком, который вместе с Кингом шел маршем от Сельмы, со знаменитым человеком, которого интервьюировал Дэвид Фрост, чьи взгляды способствовали формированию современного интеллектуального мира. Вот она где, суть-то. Я определяла себя самой себе — своей личности — как невестку и друга епископа Арчера.
Но это порочная мотивация, и она пригвоздила меня. Она захватила меня быстро. «Я знаю епископа Тимоти Арчера», — твердил мой ум самому себе во тьме ночи. Он нашептывал эти слова мне, раздувая мое чувство собственного достоинства. Я ведь тоже чувствовала вину за самоубийство Джеффа и, заняв место в жизни, обычаях и привычках епископа Арчера, утратила все самосомнения — или, по крайней мере, они приглушились.
Однако в моих рассуждениях была логическая ошибка — равно как и этическая, — а я ее не воспринимала. Из-за своего легковерия и глупого суеверия Епископ Калифорнийский намеревался продать задешево и свое могущество, и свое влияние на общественное мнение, и саму ту силу, что влекла меня к нему. Будь я способна соображать как следует в тот день в «Отеле святого Франциска», я бы это предвидела и поступила бы по-другому. Ему предстояло уже недолго оставаться великим человеком. Он молча позволил себе превратиться из авторитета в чудака. Соответственно, большая часть того, что привлекало меня в нем, вскоре исчезнет. Так что в этом отношении я заблуждалась, как и он. Но в тот день это не запечатлелось в моем уме. Я видела его только таким, каким он был тогда, а не таким, каким станет через несколько лет. Да я ведь тоже вела себя на уровне шестилетнего ребенка. Я не причиняла реального вреда, но и не делала реального добра, я унизила себя практически ни за что, и добра из этого не вышло. Оглядываясь назад, я мучительно жажду нынешней проницательности, чтобы она проявилась тогда. Епископ Арчер увлек нас за собой, потому что мы любили его и верили в него, даже когда знали, что он ошибается, а это ужасное осознание, должное вызывать моральный и сверхъестественный страх. Теперь-то он во мне, но вот тогда его не было. Мой страх пришел слишком поздно. Он пришел как взгляд на прошлое.
Может, для вас все это — утомительная болтовня, но для меня это кое-что другое: это отчаяние моего сердца.
Власти не продержали Билла Лундборга в тюрьме долго. Епископ Арчер договорился о его освобождении, приведя в качестве аргумента историю хронической психической болезни Билла. И вот настал день, когда парень предстал в их квартире в Злачном квартале, одетый в шерстяной свитер, который для него связала Кирстен, да мешковатые штаны и все с тем же мягким выражением на толстом лице.
Что касается меня, то я была очень рада увидеть его. Я много думала о нем, как у него идут дела. Судя по всему, тюрьма не причинила ему вреда. Возможно, он не отличал ее от своих периодических заключений в больнице. Откуда мне знать, есть ли между ними какая разница, ведь я никогда не была ни в том, ни в другом месте.
— Привет Эйнджел, — поздоровался он со мной, когда я вошла в квартиру. Мне пришлось переместить свою новую «хонду», чтобы не схлопотать штраф. — На чем это ты приехала?
— На «хонде-цивик».
— У нее хороший двигатель, — воодушевился он. — Он не превышает число оборотов, как большинство маленьких. И он быстро заводится. У тебя четыре или пять скоростей?
— Четыре. — Я сняла пальто и повесила его в шкаф в прихожей.
— Для такой короткой колесной базы ездит она действительно хорошо, — продолжал Билл. — Но при столкновении — если в тебя врежется американская тачка — тебя просто снесет. Может, ты даже перевернешься.
Затем он поведал мне статистику смертельных исходов в одиночных автокатастрофах. Относительно маленьких импортных машин она представляла собой весьма мрачную картину. Мои шансы были просто ничтожны по сравнению с, скажем, «мустангом». Билл увлеченно рассказывал о новом «олдсмобиле» с передним приводом, который он обрисовал как крупное конструкторское достижение в плане тяги и управления. Была очевидной его убежденность в том, что мне необходим автомобиль побольше — он беспокоился о моей безопасности. Я нашла это трогательным, да и, кроме того, он знал, о чем говорил. Я потеряла двух друзей в одиночных катастрофах в фольксвагеновских «жуках», задние колеса которых стоят с развалом, из-за чего машина может перевернуться. Билл объяснил, что эта конструкция удачно модифицируется начиная с 1965 года, с тех пор «Фольксваген» используют неподвижную ось, а не качаюшуюся, что ограничивает схождение колес.