Я ничего не ответила. Просто вела машину. Вела как могла.
— Я упал со скалы.
— Да, я тоже читала это в «Кроникл». Было больно?
— К тому времени я был практически без сознания из-за солнечного света и жары.
— Что ж, очевидно, ты не такой уж и сообразительный, коли убрался вот так. — А потом, неожиданно, я почувствовала жалость, и мне стало стыдно, непомерно стыдно за то, как я вела себя с ним. — Билл, — сказала я, — прости меня.
— Конечно, — ответил он просто.
Я обдумала, что говорить, и спросила:
— Когда… Как мне теперь называть тебя? Билл или Тим? Вас теперь двое?
— Меня двое. Из двух личностей образовалась одна. Подойдет любое имя. Наверно, тебе следует называть меня Биллом, чтобы люди не узнали.
— Почему ты не хочешь, чтобы они узнали? Я вот думаю, что такое важное и исключительное событие, как это, такое знаменательное, как это, должно быть известно всем.
— Меня снова упекут в больницу.
— Тогда я буду называть тебя Биллом.
— Гдe-то через месяц после своей смерти ко мне пришел Тим. Я не понимал, что происходит. Я не мог объяснить. Свет, цвета, а затем чуждое присутствие в моем разуме. Другая личность много сообразительней, чем я, думает о вещах, о которых я и не думал никогда. И он знает греческий, латынь и древнееврейский, все о теологии. Мысли о тебе были очень четкими. Он хотел взять тебя в Израиль.
При этих словах я внимательно посмотрела на него, меня пробила дрожь.
— Teм вечером в китайском ресторане, — продолжал Билл, — он пытался тебя уговорить. Но ты ответила, что у тебя все спланировано. Ты не могла уехать из Беркли.
Я убрала ногу с газа, машина начала замедляться. Она ехала все медленней и медленней, пока не остановилась совсем.
— На мосту останавливаться запрещено. Если только у тебя не неполадки в двигателе или не кончился бензин, что-нибудь такое. Езжай дальше.
Ему рассказал Тим, сказала я себе. Я машинально сбросила передачу, снова запустила двигатель.
— Тим на тебя здорово западал.
— И?
— Это было одной из причин, почему он хотел взять тебя с собой в Израиль.
— Ты говоришь о Тиме в третьем лице. То есть на самом деле ты не отождествляешь себя с Тимом. Ты — Билл Лундборг, говорящий о Тиме.
— Я Билл Лундборг, — согласился он, — но также я и Тим Арчер.
— Тим не сказал бы мне этого. Что у него был ко мне сексуальный интерес.
— Я знаю, — ответил Билл. — Но это говорю тебе я.
— Что мы заказывали в тот вечер в китайском ресторане?
— Понятия не имею.
— Где был ресторан?
— В Беркли.
— Где в Беркли?
— Я не помню.
— Скажи мне, что означает «гистеропротерон»?
— Откуда я знаю? Это латынь. Латынь знает Тим, а не я.
— Это греческий.
— Я и греческого не знаю. Я улавливаю мысли Тима, и время от времени он думает на греческом, но я не знаю, что означают греческие слова.
— Что, если я поверю тебе? Что тогда?
— Тогда ты будешь счастлива, потому что твой старый друг не умер.
— В этом все и дело.
— Да, — кивнул он.
— Мне кажется, — начала я осторожно, — что дело здесь посложнее будет. Это было бы чудом необычайной важности для всего мира. Это то, чем должны заняться ученые. Это доказывает, что есть вечная жизнь, что потусторонний мир все-таки существует — что все, во что верили Тим и Кирстен, действительно правда. «Здесь, деспот Смерть» — правда. Ты не согласен?
— Да. Я так считаю. Об этом Тим и думает, и думает много. Он хочет, чтобы я написал книгу. Но я не могу написать книгу, у меня совершенно нет писательского таланта.
— Ты можешь действовать в качестве секретаря Тима. Как раньше твоя мать. Тим будет диктовать, а ты все записывать.
— Он болтает и болтает по тысяче слов в минуту. Я пытался записать, но… Его мышление — это п***ец. Да простится мне это выражение. Оно совершенно неорганизованно и направлено в разные стороны и в никуда. И я не знаю и половины слов. Вообще-то, большей частью это и не слова, лишь ощущения.
— Ты слышишь его сейчас?
— Нет. Не сейчас. Обычно это происходит когда я один, и больше никто не говорит. Тогда я могу как бы настроиться на это.
— «Гистеропротерон», — прошептала я. — Когда доказываемое заключается в исходной предпосылке. Так что рассуждение тщетно. Билл, — обратилась я, — надо отдать тебе должное, ты запутал меня, правда запутал. Тим помнит, как он проехался по насосу на заправке? Не важно, на х*** насос.
— Это присутствие разума. Понимаешь, Тим был в том районе… Мне напомнило слово «присутствие». Он часто его использует. Присутствие, как он называет это, было в той пустыне.
— Parousia, — предложила я.
— Верно, — выразительно кивнул Билл.
— Это могло бы быть энохи.
— Правда? То, что он искал?
— Очевидно, он нашел его. А что на это сказал Бэрфут?
— Тогда-то он, когда понял, и сказал мне, что я бодхисаттва. Я вернулся. То есть Тим вернулся из сострадания к другим. К тем, кого любит. К таким, как ты.
— И что Бэрфут собирается делать с этой новостью?
— Ничего.
— «Ничего», — повторила я, кивнув.
— Я не смогу ничего доказать, — пояснил Билл. — Скептикам. На это указал Эдгар.
— Почему не сможешь? Это ведь легко доказать. У тебя есть доступ ко всему что знал Тим. Как ты сказал — вся теология, подробности личной жизни. Факты. Кажется, доказать это — самое плевое дело на Земле.
— Я могу доказать это тебе? Даже тебе не могу. Это как вера в Бога: ты можешь знать Бога, знать, что он существует. Ты можешь чувствовать его, и все-таки ты никогда не докажешь, что чувствовала его.
— Теперь ты веришь в Бога?
— Конечно, — кивнул он.
— Полагаю, теперь ты веришь много во что.
— Из-за Тима во мне я знаю много чего. Это не просто вера. Это как… — Он страстно взмахнул руками. — Проглотить компьютер или всю «Британнику», целую библиотеку. Факты, идеи приходят и проносятся со свистом в моей голове. Они слишком быстрые… Вот в чем проблема. Я не понимаю их. Я не могу их запомнить. Я не могу их записать или объяснить другим людям. Это как будто в твоей голове двадцать четыре часа в сутки, без перерыва, вещает КПФА. Во многих отношениях это просто несчастье. Но это интересно.
Повеселись со своими мыслями, сказала я про себя. Это-то Гарри Стэк Салливан [101] и велел шизофреникам: они бесконечно забавляются своими мыслями и забывают о мире.