Он покачал головой:
— Никогда. Это моя единственная связь с миром извне, и уверяю вас, Пинкни, в нем есть не только тьма. Зло существует на многих планах бытия.
— Если вы в это верите, Джейсон, неужели вы не боитесь?
Он наклонился и, странно блестя глазами, долго смотрел на меня.
— Да, — наконец выдохнул он. — Да, я ужасно боюсь — но меня это еще и завораживает. Вы можете это понять? Я слышал музыку извне, я видел там разное — по сравнению с этим все остальное в нашем мире тускнеет и блекнет. Да, я ужасно боюсь, Пинкни, но я не намерен поддаваться собственному страху, стоящему между нами.
— Между вами и кем?
— Ктулху!.. — прошептал он в ответ.
Тут он поднял голову, и взгляд его устремился куда-то очень далеко.
— Послушайте, — тихо сказал он. — Слышите, Пинкни? Музыка! О, что за дивная музыка! О, Великий Ктулху!
С этими словами он выбежал из моей квартиры, и его осунувшееся лицо было озарено почти божественным блаженством.
Больше Джейсона Уэктера я не видел.
Или все-таки видел?
Джейсон Уэктер исчез на второй день — или на вторую ночь — после этого. Его еще видели после визита ко мне, хоть с ним и не разговаривали, а вот наутро его уже не видел никто. Ночью, возвращаясь поздно домой, сосед заметил Уэктера в окне кабинета — тот сидел, очевидно, над пишущей машинкой, хотя впоследствии никаких рукописей не нашли, а почтой в «Циферблат» для публикации в его колонке ничего не отправляли.
Его инструкции на случай несчастья недвусмысленно утверждали за мной право на владение резьбой, которую он подробно описал как «Морское Божество. Понапийский оригинал» — как будто намеренно хотел скрыть, что за существо там на самом деле изображено. Поэтому через некоторое время с разрешения полиции я забрал свою собственность и приготовился сделать с ней то, что и обещал Уэктеру, — но прежде помог полиции установить, что ничего из одежды Джейсона не пропало, так что он, по всей видимости, просто встал с постели и исчез совершенно обнаженным.
Я особенно не рассматривал резьбу, когда забирал ее из квартиры Джейсона Уэктера, а просто положил в свой вместительный портфель и унес домой, предварительно уже устроив так, чтобы на следующий день съездить в окрестности Инсмута и должным образом сбросить утяжеленный предмет в море.
Вот почему до самого последнего момента я не видел той отвратительной перемены, что произошла с резьбою. Не следует забывать: я не был свидетелем самого процесса перемены. Но не следует отрицать и того, что я по крайней мере дважды внимательно исследовал статуэтку, причем один раз — по особой просьбе Джейсона Уэктера, и не заметил никаких воображаемых изменений. Должен признаться: изменения эти я увидел только сейчас, в качающейся на волнах лодочке, одновременно услышав нечто похожее на человеческий голос, звавший меня по имени из какого-то невообразимого далека, и он был похож на голос Джейсона Уэктера… если только сильнейшее возбуждение этого мига не смешало мои чувства.
Лишь когда я вышел из Инсмута на взятой напрокат лодке подальше в море и вытащил из портфеля резьбу с уже подвешенным к ней грузом, я услышал впервые этот далекий и невероятный звук, напоминавший голос, который выкликал мое имя и, казалось, исходил скорее откуда-то из-под меня, снизу, а не сверху. И еще я уверен в одном: именно этот звук задержал мое внимание ровно настолько, чтобы взглянуть — хотя бы даже бегло — на предмет у меня в руках, прежде чем швырнуть его в мягко покачивающиеся подо мной волны Атлантики. Но в том, что я увидел, сомнений у меня не было. Никаких.
Ибо я держал резьбу так, что не мог не видеть взметнувшихся щупалец твари, изображенной неведомым древним художником, не мог не видеть, что в одном щупальце, прежде пустом, теперь зажата крошечная неодетая фигурка, совершенная до самой последней детали, — фигурка человека, чье изможденное лицо узнавалось безошибочно в этой миниатюре, которая, по собственным словам того человека, существовала подле твари на резьбе, «как семечко рядом с тыквой»! И даже когда я размахивался и швырял статуэтку в воду, мне казалось, что губы миниатюрного человека двигались, выговаривая слоги моего имени, а когда она ударилась о воду и стала тонуть, я слышал этот далекий голос, голос Джейсона Уэктера — он шел ко дну, страшно всхлипывая и захлебываясь, но не переставая повторять мое имя, пока моего слуха не достигло лишь его начало, а окончание не сгинуло в неизмеримых глубинах у Рифа Дьявола.
Теперь я знаю, что странные и жуткие происшествия в Сэндвин-хаусе начались гораздо раньше, чем можно было вообразить, — и, уж конечно, раньше, чем думали я или Элдон. В те первые недели, когда время Азы Сэндвина уже истекало, не было совершенно никаких причин предполагать, будто все его беды прорастают из чего-то настолько далекого, что это превосходит наше понимание. Только ближе к самому концу дела Сэндвин-хауса нам представились эти ужасные проблески — намеки на что-то пугающее и кошмарное прорвались на поверхность рядовых событий повседневной жизни, и в конце концов мы мимолетно узрели истинную сущность того, что залегало в глубине.
Сэндвин-хаус сначала назывался «Сэндвин у моря», но вскоре имя сократилось — так было удобнее. То был старый дом, старомодный, как все старые дома в Новой Англии; стоял он по дороге в Инсмут, не очень далеко от Аркхема. Два этажа, мансарда и глубокие подвалы. Крыша была островерхой и многоскатной, со множеством чердачных окон. Перед домом росли старые вязы и клены, а позади только живая изгородь из сирени отгораживала лужайки от крутого спуска к морю, ибо дом располагался на пригорке в некотором удалении от дороги. Случайному прохожему особняк мог бы показаться неприветливым, но для меня он всегда был окрашен воспоминаниями детства — мы с двоюродным братом Элдоном проводили здесь каникулы. Этот дом служил мне отдохновением от Бостона, сюда я сбегал из переполненного города. До любопытных событий, начавшихся в конце зимы 1938 года, я хранил свои первые впечатления о Сэндвин-хаусе; и лишь когда закончилась та странная зима, осознал, как неуловимо, но вполне определенно Сэндвин-хаус изменился — мирная гавань моих летних каникул обернулась жутким прибежищем невероятного зла.
Тревожные события эти начались для меня довольно прозаически: когда я собирался ужинать с коллегами-библиотекарями Мискатоникского университета, что в Аркхеме, мне позвонил Элдон. Мы сидели в небольшом клубе, членами которого состояли. Я вышел к телефону в одну из гостиных.
— Дэйв? Это Элдон. Я хочу, чтобы ты приехал на несколько дней.
— Боюсь, ничего не выйдет, я сейчас очень занят, — отвечал я. — Но могу попробовать сбежать на следующей неделе.
— Нет-нет, Дэйв, сейчас… Совы ухают.
Вот и все. Больше ничего. Я вернулся к оживленной дискуссии с коллегами и даже начал было поддерживать разговор, когда слова брата отозвались эхом у меня в голове, перебросив необходимый мостик через прошедшие годы. Я немедленно извинился и ушел к себе в комнаты готовиться к отъезду в Сэндвин-хаус. Давно, почти три десятилетия назад, в беззаботные дни детских игр мы с Элдоном заключили некое соглашение: если один из нас когда-нибудь произнесет некую кодовую фразу, это будет означать крик о помощи. В этом мы поклялись друг другу. Фраза была — «совы ухают»! И теперь мой двоюродный брат Элдон ее произнес.