Как и прежде, Элдон встретил меня во дворе. Не успел я выйти из машины, он оказался рядом со мной — очень встревоженный, с дрожащими руками.
— Эмброуз только что ушел, — сообщил он. — Перед тем, как поднялся ветер. Из-за козодоев.
Только он сказал это, как я их почувствовал: вокруг кричало великое множество этих птиц, и я вспомнил поверье местных жителей: когда близится смерть, козодои, эти прислужники зла, зовут душу умирающего. Их крик был постоянным, непрерывным, он неуклонно и ровно поднимался с лугов к западу от Сэндвин-хауса, но слышался и с других сторон, обволакивая нас. Это сводило с ума — птицы, казалось, были где-то близко; плач козодоя, печальный и одинокий издалека, усиленный во множество раз и слышимый вблизи, становится резким и пронзительным, и долго переносить его очень трудно. Я мрачно улыбнулся по поводу бегства Эмброуза и тут же припомнил: Элдон сказал, что старый слуга ушел до того, как поднялся ветер. Однако ночь вокруг была безветренной.
— Какой еще ветер? — отрывисто спросил я.
— Входи.
Он повернулся и быстро повел меня в дом.
Переступив в ту ночь порог Сэндвин-хауса, я попал в иной мир — очень далекий от того, который только что покинул. Лишь войдя, я услышал высокий громкий свист сильнейших ветров. Сам дом, казалось, содрогался под напором гигантских сил извне — хотя, только что побывав снаружи, я знал: воздух там спокоен, никакого ветра нет и в помине. Значит, ветры дули в самом доме, с верхних этажей, из комнат старика — неким аномальным образом они составляли единое целое с тем невероятным злом, в союз с которым некогда вступил дядя Аза. Помимо этого беспрестанного свиста и шипения ветра, с огромного расстояния доносился приводящий в содрогание, уже знакомый мне вой. Он приближался с востока, и одновременно с ним — поступь гигантских шагов, сопровождаемая неизменным чавканьем и хлюпаньем, что исходили, казалось, откуда-то снизу и в то же время — из-за пределов самого дома и даже той Земли, что мы знали. Эти звуки как будто возникали в нашем подсознании, порождаемые зловещими тварями, с которыми Сэндвины заключили свою отвратительную сделку.
— Где твой отец? — спросил я.
— У себя. Не хочет выходить. Дверь заперта, и я не могу войти к нему.
Я поднялся по лестнице к дядиной двери, намереваясь открыть ее силой. Элдон, протестуя, шел за мной и уверял меня, что все бесполезно — он уже пытался и у него не получилось. Почти у самой двери я замер на полушаге, будто бы столкнувшись с непреодолимым барьером — чем-то невещественным, стеной холода, просто зябким воздухом, сквозь который я не мог пройти, как ни старался.
— Вот видишь! — вскричал Элдон.
Я снова и снова пытался дотянуться до двери сквозь эту стену воздуха, но не мог. Наконец в отчаянии я стал звать дядю. Но никто не ответил мне — если не считать ответом рев великих ветров где-то за этой дверью, ибо хоть шум и был громок в нижнем вестибюле, здесь, у дядиной двери, он просто оглушал, и казалось, что в любой момент стены разлетятся вдребезги под натиском ужасных сил, отпущенных на волю. Все это время топот и вой нарастали в своей силе: они приближались к дому от моря. Притом казалось, они уже где-то рядом — предвестие того нечестивого зла, коим был объят Сэндвин-хаус. И вдруг в наше сознание вторгся иной звук — откуда-то с высот, над нами. Он был настолько невероятен, что мы с Элдоном переглянулись, словно оба ослышались. До нас донеслись музыка и пение многих голосов — они поднимались и опускались и слышались то ясно, то смутно. Но в тот же миг мы оба вспомнили, где уже слышали эту музыку: то были зловещие и прекрасные звуки наших с Элдоном снов в Сэндвин-хаусе. Ибо музыка была прекрасна и воздушна лишь на поверхности, а внутри полнилась адскими обертонами. Так сирены могли петь Улиссу, так прекрасна могла быть музыка в Гроте Венеры — прекрасна, однако извращена злом, выраженным ужасно и явно.
Я обернулся к Элдону, стоявшему рядом с широко раскрытыми глазами. Он дрожал.
— Там открыты окна?
— У отца — нет. Он занимался ими последние несколько дней. — Он склонил набок голову и вдруг схватил меня за руку. — Слушай!
Завывание росло и ширилось теперь уже за самой дверью, и его сопровождало омерзительное болботание, в котором можно было разобрать отдельные слова, некие жуткие сочетания звуков, так хорошо знакомые мне по запретным книгам Мискатоникского университета. То были речи существ, связанных нечестивым союзом с Сэндвинами, то был злобный выговор этих адских тварей, давно уже проклятых и изгнанных во внешние пространства, в отдаленные места Земли и Вселенной Старшими Богами с далекой Бетельгейзе.
Я слушал, и во мне рос ужас, питаемый моим бессилием; теперь уже меня щипал инстинктивный страх за собственное существование. Невнятная и грубая речь за дверью набирала силу и лишь изредка нарушалась резким звуком, который издавал кто-то отличный от них. Теперь, однако, голоса их звучали отчетливо, они поднимались и опадали вместе с музыкой, все еще звучавшей вдали, словно группа прислужников пела хвалы своему повелителю. То был адский хор, единый в торжествующем вое:
— Йа! Йа! Ллойгор! Угф! Шуб-Ниггурат!.. Ллойгор фхтагн! Ктулху фхтагн! Итакуа! Итакуа!.. Йа! Йа! Ллойгор нафлфхтагн! Ллойгор кф’айяк вулгтмм, вугтлаглн вулгтмм. Айи! Айи! Айи!
Наступило краткое затишье, и тут, словно отвечая им, раздался еще один голос: резкое, лягушачье кваканье слов, совершенно непонятных мне. В грубом голосе этом звучали ноты, смутно и поразительно знакомые мне, как будто когда-то прежде я уже слышал эти интонации. Резкое кваканье доносилось все неувереннее, горловые звуки, видимо, давались говорившему с трудом, и тогда за дверью снова поднялось это торжествующее завывание, этот сводящий с ума хор голосов, который нес в себе такой гнетущий ужас, что словам не под силу его описать.
Весь дрожа, брат вытянул ко мне руку, чтобы показать на часах, что до полуночи осталось лишь несколько минут. Близился пик полнолуния. Голоса в комнатах продолжали нарастать в своей неистовости, ветер усиливался — мы стояли будто бы посреди ревущего в ярости циклона. Между тем резкий квакающий голос зазвучал вновь, он становился все громче — и вдруг перешел в самый жуткий вой, что когда-либо слышал человек, в визг потерянной души — души, одержимой демонами, утраченной на все времена.
Именно тогда, я думаю, мне стало ясно, почему этот резкий квакающий голос казался знакомым: он принадлежал вовсе не кому-то из гостей моего дяди, но ему самому — Азе Сэндвину!
В миг этого омерзительного просветления, которое, должно быть, снизошло и на Элдона, нечеловеческая какофония за дверью стала невыносимо пронзительной, демонические ветры грохотали и ревели; голова моя закружилась, я зажал уши ладонями… Этот миг я еще помнил — и более ничего.
Я пришел в себя и увидел склонившегося надо мной Элдона. Я по-прежнему лежал в верхнем коридоре на полу перед входом в комнаты моего дяди, а светлые, лихорадочно блестящие глаза брата тревожно вглядывались в мои.
— Ты был в обмороке, — прошептал он. — Я тоже.