Артур хладнокровно сказал:
— Это надо понимать так, что ты совершил новое открытие, Николай. Очевидно, энергия вакуума извергается из купола в еще неизвестной нам форме, а уже снаружи, в самом дзета—пространстве, трансформируется в привычные нам формы света, огня, гравитационных ударов, а может, еще какие-либо сугубо местные, двенадцатимерные. Именно это доказывают твои измерения.
Николай, вместо того чтобы самодовольно согласиться, сердито отмахнулся:
— Если я совершил открытие, то оно заключается в том, что я открыл собственное непонимание. То же, о чем ты разглагольствуешь, не физика, а фантастика.
Только возвратившись на Латону, мы узнали, что если в словах Артура и присутствовала фантастика, то пророческая. Кнут Марек в первой же сверхсветовой ротонограмме на Землю известил Академию, что наконец-то обнаружены реальные формы выведения энергии вакуума в физические миры и главным автором этого великолепного открытия является астроинженер Николай Дион с тремя помощниками — в помощники угодили, естественно, Артур, Жак и я. Правда, Марек педантично отметил, что первую мысль о куполе как вулкане энергии вакуума высказал Артур Хирота. Но эта изумительная идея Хироты, так сразу захватившая меня, поражала астрофизиков на Латоне куда слабей, чем измерения Николая. Что до меня, то я не утруждаю свои мозговые извилины новыми формами энергии. Пусть о них спорят астрофизики. Я косморазведчик и не собираюсь менять профессию. Мое дело — открывать неизвестные объекты Вселенной и наносить их на галактические карты. Глубоко изучать законы существования этих новооткрытых мест предоставляю космофизикам и космосоциологам. Для иномиров я не делаю исключения — они ведь тоже реальные объекты нашей реальной Вселенной. И уверен, когда-нибудь на многомировой карте Вселенной покажут их все и около одного из них, двенадцатимерного дзета—мира, будет начертана краткая надпись: «Открыт экспедицией астронавигатора дальнего поиска Казимежа Полинга». На большее я не претендую, на меньшем не помирюсь.
Но я отвлекся. Николай закончил свои измерения, и мы выбрались из купола. Никому не захотелось сразу возвращаться к вариалам — сами они довольно милые создания, но город их все же безрадостно мрачноват.
Николай присел на пригорочек, мы примостились рядом. Я уже упомянул, что дзета—равнина стала нам нравиться. Я и сейчас, безмятежно отдыхая в санатории на Латоне, с удовольствием вспоминаю ее смиренно-золотое небо, ее громоздящиеся по окоему исполинские горы, такие живые, такие непрерывно меняющиеся при движении к ним. Артуру, знатоку живописи и художнику, пейзаж напоминал картины старинных арабских и византийских мастеров с их расходящейся перспективой, а мне все казалось, что я попал в детскую сказку, и сам стал сказочным героем, и все вокруг волшебно-сказочное — прекрасное и невероятное. Нет, скажу прямо: в утверждении Правого, что дзета—мир многокрасочней и многообразней нашего, какая-то правда есть. Сужу по себе. Вначале я поражался непостоянству пейзажа, потом привыкал к нему, потом начал все больше любоваться им — и любование постепенно превращалось в восхищение.
Итак, мы сидели на пригорочке. Николай и Артур, энергичней всех помогавший ему, просто отдыхали. Жак о чем-то размышлял, это было видно по его лицу. Он некрасив, наш Жак, — широкие щеки, нос бананом, толстые губы, слишком мягкий подбородок, но это холодное описание внешних черт почти не дает представления о том, как он реально выглядит: лицо его удивительно меняется от каждой новой мысли, он ворочает мысли с усилием, как валуны, они не вспыхивают в его голове, а тяжело переваливаются в ней, и каждая порождает особое выражение лица.
— Поделись, Жак, — посоветовал я. — Мне кажется, тебя придавливает какая-то могучая идея.
— Нет, так, — ответил он, сопровождая маловразумительное «так» обычным своим шумным вздохом. — Ничего особенного, Казимеж.
— А неособенное? Не скрывай от друзей своих сомнений.
— Правильно, сомнений, — признался он. — Никак не могу понять: мыслящий ли все-таки народ вариалы? Кто они, если переводить их быт в человеческие понятия? Беспечальные животные вроде евангельских птиц, что не сеют, не жнут, а благополучно существуют? Ведь никаких трудовых операций мы у них не обнаружили. А если это мыслящие существа, то в чем их мысли выражаются?
Так начался спор, кое в чем, как мы убедились впоследствии, прояснивший загадочную природу вариалов. Николай, конечно, первый начал дискуссию — объявил, что Жак ненаблюдателен: разве Правый и Левый не мыслят? Мыслят, и вполне логично, не хуже людей, а ведь они вариалы, иной, правда, формы, чем полутелесные порхающие создания, но представители того же народа. А что до беспечального существования, то в дзета—мирах такой естественный приток энергии, что здесь не обязательно добывать хлеб свой в поте лица своего, тем более что и хлеб этот — самая обыкновенная радиация.
Артур не согласился ни с Жаком, ни с Николаем. Он не может объявить вариалов немыслящими только потому, что они мыслят в статистической, а не динамической логике. Он снова повторил: они мыслят, только по-иному, чем мы, вот и все. Он уже доказал, что их логика не аристотелева, математика не евклидова, но и логика, и математика — основа всякого правильного мышления — реально имеются, значит, мыслительные процессы идут у каждого вариала, не только у Правого и Левого руководителей.
Я не вмешивался в спор, пока все трое не перестали перебрасываться репликами. Хорошо помню, что мне явилась озорная идея чем-нибудь до несуразности фантастичным ошеломить друзей. Долго придумывать такую идею не пришлось. Я высказал ее совершенно серьезным тоном:
— Мне кажется, я могу решить загадку, друзья. Отдельные вариалы кажутся немыслящими существами, потому что у них отсутствует процесс мышления, — так ты сказал, Жак. Я утверждаю, что у них отсутствует процесс мышления, потому что все они сами материализованные мысли. Согласитесь, что высказанная мысль и процесс мышления штуки все-таки разные.
Николай дотронулся до моего лба.
— Нет, температура нормальная, — сказал он с облегчением.
— Некоторые виды безумия происходят без повышения температуры, — поддержал шутку Артур.
— Сейчас я вам докажу, что в моем безумии больше логики, чем во всех ваших рассуждениях, вместе взятых, — сказал я. — И при этом буду основываться на теории двенадцатимерного мира, развитой Артуром еще на Земле, именно на том, что дзета—мир — царство полей, а не предметов.
И я напомнил друзьям, как Правый жаловался, что ладари похитили у них идею гордости. Как можно похитить идею, если она предварительно не материализована? Попробуй кто похитить идеи, возникающие у нас! Неосуществимо, не правда ли? Но это значит, что не только физические поля, но и все идеи и мысли в царстве вариалов гораздо материализованной наших, в полном соответствии с концепцией Артура — ни на шаг не отступаю от нее.
— Сделаем маленький мысленный эксперимент, — предложил я.
— Каждая мысль наша — какой-то энергетический процесс, проносящийся в мозгу, — разве не так? Процесс возникает и гаснет — мысль появляется и пропадает. Но раз мы попали в мир, где энергетические процессы не протекают, а, так сказать, пребывают, то есть, возникнув, сохраняются в виде каких-то полей, клубков энергии и чего-то в этом роде, то не будем ли мы блуждать в таком мире в материальном облаке рожденных нами и отторженных от нас собственных наших мыслей? И облако это будет сгущаться, накапливаться, распространяться, по мере того как мы будем продолжать мыслить. Так вот, не является ли та родильня вариалов, какую осматривал Николай, некоторым аналогом процесса мышления? Можете ли вы отрицать, что в моей концепции есть твердая логика — и отнюдь не статистической природы?