Вскоре Сетракян повстречал еще два семейства, второе даже посильнее первого, однако ни одно из них не было в состоянии бросить ему сколько-нибудь серьезный вызов. В каком-то закутке Авраам обнаружил останки ребенка-стригоя, уничтоженного, судя по всему, при неудачной попытке вампирского каннибализма.
И нигде — ни малейших следов Айххорста.
Очистив от вампиров всю старинную систему подземелий под замком — и не обнаружив при этом никакого иного выхода на поверхность, — Сетракян вернулся к колодцу под закрытым гробом и принялся долбить древний камень своим кинжалом. Он вырубил в стене крохотный уступ, который мог бы послужить опорой для ноги, и начал трудиться над следующей ступенькой — примерно на полметра выше — в противоположной стене. Так он работал много часов. Серебро было плохим помощником — оно трескалось и гнулось, — а вот железная рукоятка и гарда кинжала оказались куда более полезными. Вырубая ступеньки, Сетракян размышлял о деревенских стригоях, которых он встретил — и уничтожил — здесь, внизу. По-настоящему, их присутствие в подземелье было лишено смысла. В общей картине не хватало какого-то важного элемента, но Сетракян устоял перед искушением дорисовать эту картину до конца, отбросил тревогу и полностью сосредоточился на той нелегкой работе, которой он занимался.
Спустя несколько часов — а может быть, и суток — Сетракян сумел утвердиться на двух ступеньках в верху колодца и начал вырубать последний уступ. Воды у него уже не было, заряд в батареях иссякал. Руки Авраама покрывал густой слой спекшейся крови, смешанной с пылью, он едва держал в пальцах кинжал, свой единственный инструмент. Наконец Сетракян уперся ногой в противоположную отвесную стенку и дотянулся до крышки.
Отчаянный толчок рукой, еще один — крышка отодвинулась и свалилась рядом с гробом.
В полубезумном состоянии, трясясь от усталости и паранойи, Сетракян выбрался из гроба. Вьюк, который он оставил здесь, исчез, а вместе с ним — его запас питья и еды. Изнемогая от жажды, с пересохшим горлом и спекшимися губами, он вышел из замка на спасительный свет дня. Небо было затянуто тучами. Аврааму показалось, что с момента его прихода в замок прошли годы.
У начала тропы, ведущей от крепости, валялась зарезанная вьючная лошадь с выпущенными кишками. Труп животного был холодный.
Из последних сил Сетракян поспешил в деревню, лежавшую у подножия холма, и тут над ним разверзлось небо: пошел проливной дождь. Один крестьянин — тот самый, кого Сетракян поприветствовал кивком на пути к замку, — сторговал ему за разбитые и остановившиеся часы немного воды и твердокаменных сухарей. Отчаянно жестикулируя, Сетракян вызнал у крестьянина, что, пока он был в подземелье, солнце три раза закатилось и три раза взошло.
Долго ли, коротко ли, но Сетракян вернулся в домик, снятый им несколько дней назад, однако Мириам там не было. Ни записки, ни какого-либо знака, предназначавшегося для него, ничего… На Мириам это было совсем не похоже. Сетракян постучался в соседний дом, затем в другой — на противоположной стороне улочки. Наконец какой-то мужчина открыл ему дверь — точнее, приоткрыл, так что разговаривать можно было только через узкую щель.
Нет, он не видел его жены, сказал мужчина на ломаном греческом.
Сетракян разглядел, что за спиной мужчины прячется женщина — испуганная и съёженная. Произошло что-то неладное? — спросил Сетракян.
Мужчина, как мог, объяснил, что накануне вечером в деревне исчезли двое детей. Подозревают, что это дело рук колдуньи.
Сетракян вернулся в снятый им домик, тяжело опустился на стул, обхватил голову своими окровавленными, изувеченными руками и стал ждать прихода ночи — того темного часа, когда должна была вернуться его любимая жена.
Она вышла к нему из пелены дождя — своими ногами, без костылей, которые помогали конечностям Мириам всю жизнь, пока она была человеком. Ее мокрые волосы висели косматыми прядями, ее плоть была белой и склизкой, ее одежда — пропитана грязью. Она вышла к Аврааму с высоко поднятой головой — на манер светской дамы, готовой поприветствовать новичка, удостоившегося войти в ее избранный круг. По бокам от нее стояли двое деревенских детей, которых она обратила, — мальчик и девочка, все еще хворые после трансформации.
Ноги Мириам были теперь прямые и очень темные. В нижних частях ее конечностей собралась кровь, поэтому ладони и ступни стали совсем черными. Куда делась ее робкая, неуверенная походка? Куда делась болезненная поступь, изнурявшая Мириам настолько, что Сетракян каждый вечер выбивался из сил, лишь бы облегчить ее страдания?
Как быстро — и как всецело! — она изменилась. Превратилась из любви всей его жизни в эту безумную, грязную тварь с пылающими глазами. Стала стригоем с особым вкусом к детям — детям, которых в человеческой жизни ей не дано было выносить.
Сотрясаясь от беззвучных рыданий, Сетракян медленно встал со стула. Какая-то часть его существа взывала: пусть все будет как есть! Иди с ней, иди с ней куда угодно, хотя бы даже и в ад. Отдайся вампиризму в отчаянии своем и боли своей.
Но он все же истребил ее — с великой любовью и в великих слезах. Детей он порубил тоже — без всякого сожаления к их порченым телам. Но Мириам — это было совсем другое. Авраам вознамерился сохранить для себя хотя бы частичку своей бывшей жены.
Даже если человек сознает, что творимое им — полное безумие, от этого не становится легче: безумие таковым и остается. А то, что сотворил Сетракян, было более чем безумием: он вырезал из груди своей жены пораженное сердце и законсервировал этот чумной орган — по-прежнему пульсирующий, движимый голодной страстью кровяного червя — в банке, предназначенной для засолки огурцов.
«Сама жизнь — это безумие, — подумал Сетракян, когда с кровавой резней было покончено и он смог бросить последний взгляд на комнату, в которой вершил свое страшное дело. — И любовь — тоже».
Низина
Проведя наедине с сердцем покойной жены последние секунды, Сетракян тихо произнес одну фразу — Фет едва услышал ее, а услышав, не понял: «Прости меня, любимейшая моя», — после чего принялся за работу.
Он рассек сердце не серебряным лезвием, что было бы губительно для червя, а ножом из нержавеющей стали. Сетракян снял слой ткани, потом еще один, и еще… Червь не появлялся. Тогда Сетракян поднес сердце к одной из ультрафиолетовых ламп, расставленных по периметру стола, — только после этого капиллярный червь вырвался, скорее даже выстрелил из рассеченного органа. Розоватый, довольно крупный — толще, чем прядь волос, — веретенообразный, прыткий, он первым делом устремился к скрюченным пальцам, державшим черенок ножа. Однако.
) Сетракян давно был готов к этому. Червь не достиг цели, шлепнулся на стол и, извиваясь, пополз к его центру. Сетракян полоснул червя ножом, чисто разделив на две половинки, а Фет поймал эти половинки, прикрыв каждую по отдельности большим питьевым стаканом.
Черви тут же начали регенерироваться, одновременно исследуя прозрачные границы их новых клеток.
Покончив с этой операцией, Сетракян приступил к подготовке эксперимента. Фет уселся поодаль на стул и стал наблюдать, как черви, гонимые кровяным голодом, бьются о стекло внутри стаканов. Василий помнил о предупреждении, высказанном Сетракяном Эфу, когда речь зашла об уничтожении Келли: