Сейчас эти твари сполна получат ее смертоносной тоски.
Нора сделала молниеносный выпад, целясь в того, кто был слева, и рубанула тварь, прежде чем та успела прыгнуть. Неистовый вой вампира еще звенел в ее ушах, когда она юлой крутанулась на месте и предстала перед второй тварью, которая, припав к земле, пожирала взглядом сидевшую на полу Норину маму. Не меняя позы, вампир обернулся и распахнул пасть, готовясь выметнуть жало.
Всплеск чистого белого цвета залил поле зрения ее монокуляра — словно сама ярость, пылавшая в ее голове, выхлест-нулась наружу. Своим ножом Нора буквально развалила врага, так и не сумевшего напасть, — грудь ее вздымалась, а в глазах щипало от слез.
Она посмотрела в ту сторону, откуда они с мамой пришли. Эти двое — могло ли так случиться, что в погоне за нею с мамой они не заметили Зака? Ни один из вампиров не выглядел раскрасневшимся после сытного обеда, хотя в приборе ночного видения распознать истинный цвет их кожи было довольно трудно.
Нора схватила ультрафиолетовую лампу и направила ее свет на трупы, стремясь поджарить червей, прежде чем они смогли бы, извиваясь меж камней, добраться до ее мамы. Затем она облучила также и нож, выключила лампу и помогла маме подняться на ноги.
— Твой отец пришел? — спросила Мариела.
— Скоро придет, мама, — сказала Нора, подталкивая ее в обратном направлении, туда, где оставался Зак. По щекам Норы струились слезы. — Совсем скоро.
Сетракян ничем не проявил свое желание поторговаться за «Окцидо Люмен», пока цена не превысила отметку 10 миллионов долларов. Быстрый темп, с которым повышалась цена, подогревался не только исключительной редкостью книги, но и обстоятельствами проведения аукциона — здесь царило ощущение, что еще немного, и весь город провалится в тартарары, а мир изменится так, что пути назад не будет никогда.
На отметке 15 миллионов надбавка к цене возросла до трехсот тысяч.
На 20 миллионах — до пятисот тысяч.
Сетракяну не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто с ним соперничает. Прочие покупатели, привлеченные «дьявольской» природой книги, вступили в борьбу еще на раннем этапе, но быстро отпали, едва лишь началось восьмизначное безумие.
На отметке 25 миллионов аукционист объявил короткий перерыв и потянулся к стакану с водой — это простое движение не охладило пыл присутствующих, а, наоборот, еще больше накалило драматическую обстановку. Аукционист воспользовался моментом, чтобы напомнить публике о самой высокой цене, когда-либо выплаченной за книгу на аукционе: 30,8 миллиона долларов. Именно по такой цене в 1994 году ушел «Лестерский кодекс» Леонардо да Винчи.
Сетракян почувствовал, что весь зал не сводит с него глаз. Он же сконцентрировал свое внимание на «Люмене» — тяжелой, окованной в серебро книге, выставленной под стеклом в ярко освещенной витрине. «Люмен» был раскрыт — разворот книги демонстрировался на двух больших видеоэкранах. Одна страница была заполнена рукописным текстом, другая являла изображение человеческой фигуры, нанесенной серебряной краской, с широкими белыми крыльями. Фигура взирала на расположенный в отдалении город, гибнущий в буйстве желтого и красного пламени.
Торг возобновился, цифры стали расти еще быстрее. Сетракяна уже полностью поглотил этот ритм: поднял табличку, опустил, снова поднял…
Когда цена перевалила через 30 миллионов долларов, вся публика, как один человек, с шумом втянула в себя воздух, а затем судорожно выпустила его.
Аукционист указал на того, кто сидел позади Сетракяна в другой секции зала: тридцать с половиной миллионов. Сетракян парировал это суммой в тридцать один миллион. Теперь уже можно было говорить о «Люмене» как о самой дорогой книге в истории, как о символической вехе — но Сетракян не придал этой вехе ни малейшего значения. А уж человечеству сейчас и вовсе было не до вех.
Аукционист назвал цифру 31,5 миллиона и тут же получил согласие с заднего ряда.
Сетракян, даже не дожидаясь приглашения, парировал это 32 миллионами.
Аукционист снова взглянул на Айххорста, однако, едва он открыл рот, чтобы провозгласить следующую надбавку, на сцене появилась ассистентка и прервала его. Изобразив приличествующую случаю кислую гримасу, аукционист сошел с подиума, чтобы посовещаться с помощницей.
Выслушав новость, он втянул голову в плечи и словно бы даже окаменел, затем коротко кивнул.
Сетракяну оставалось только теряться в догадках, что бы все это значило.
Помощница спустилась со сцены по боковым ступенькам и направилась к Сетракяну. Профессор в замешательстве следил за ее приближением, а затем с еще большим недоумением проводил ее взглядом, ибо ассистентка прошла мимо, миновала еще три ряда, остановилась возле Айххорста и, склонившись к самому его уху, стала что-то шептать покупателю.
— Вы можете сказать мне это прямо здесь, — произнес Айххорст, мастерски имитируя губами мимику человеческой речи.
Помощница прошептала еще несколько фраз, прилагая все силы, чтобы сохранить конфиденциальность.
— Это смешно! — рявкнул Айххорст. — Здесь какая-то ошибка.
Помощница извинилась, но продолжала стоять на своем.
— Это невероятно. — Айххорст поднялся на ноги. — Вы должны приостановить аукцион, пока я не проясню ситуацию.
Помощница, обернувшись, бросила быстрый взгляд на аукциониста, потом посмотрела наверх, на застекленный балкон — оттуда, с высоты, за аукционом следили чиновники «Сотбис», подобно тому как гости клиники наблюдают за ходом операции.
— Боюсь, сэр, что это невозможно, — сказала помощница, снова повернувшись к Айххорсту.
— Я вынужден настаивать.
— Сэр…
Айххорст обратился к аукционисту, тыча в него табличкой:
— Ты придержишь свой молоток, пока мне не позволят связаться с моим благожелателем.
Аукционист вернулся к своему микрофону.
— Правила аукциона совершенно определенны на этот счет, сэр, — сказал он. — Боюсь, что без должной кредитоспособности…
— Я более чем кредитоспособен!
— Сэр, полученная нами информация такова, что ваша кредитная линия только что аннулирована. Мне очень жаль. Вам следует выяснить отношения с вашим банком…
— С моим банком?! Все совершенно наоборот. Прежде всего мы закончим торги здесь и сейчас, а уж потом я улажу все эту неразбериху.
— Мне очень жаль, сэр. Правила наших аукционов остаются одними и теми же в течение многих десятилетий. Они не могут быть изменены. Ни для кого. — Аукционист оглядел аудиторию и продолжил торг. — Последнее предложение тридцать два миллиона.
Айххорст поднял свою табличку.
— Тридцать пять миллионов.
— Извините, сэр. Последняя заявка тридцать два миллиона. Кто-нибудь предложит тридцать два с половиной?
Сетракян сидел в полной готовности, положив свою табличку на колено.