С одним из них его свела судьба, а Шталь своими предупреждениями подтвердил это.
Поразительно, насколько поклонение всегда волшебным образом оживляло для него пейзаж. И сейчас понятно, отчего: оно, конечно, привлекало богов и служило каналом, делающим возможным их проявление для души. Значит, все боги были доступны внутреннему зову, а Пан в особенности, — в пустошах и укромных уголках леса… Он попробовал точнее припомнить представления древних греков о служении в мистериях: считалось, что поклоняющийся соединялся с богом в экстазе, а после смерти переходил в его сферу бытия. И понял, что в основе служения богу лежит желание отказа от личной жизни — отсюда и неизъяснимая радость, и страх возможного осуществления такого желания.
Рядом с ним теперь летело крылатое существо, не отпуская его руки. Земля овладела им всецело, а приключение властно звало принять жизнь природы, простоту прамира…
Поэтому весь следующий месяц О’Мэлли неспешно, счастливее, чем когда-либо прежде, отрешившись от бури в поверхностном сознании, занялся сбором красочных впечатлений о чужих странах и чужестранцах, о которых публике нравилось читать в редких письмах путешественников. И к тому времени, когда май уже переходил в июнь, он успел поездить по Кавказу, наблюдая, расширяя свои познания, глотая, впитывая всеми органами чувств, буквально порами кожи, живительные картины, разбросанные повсюду.
Модификация личности, происходящая даже в городах почти со всеми, за исключением самых узколобых людей — скажем, человек в Риме делается не совсем таким, каким он был в Лондоне или в Париже несколькими днями ранее, — здесь протекала глубже, чем когда-либо прежде. Природа питала, побуждала и звала его столь страстно, что и мысль об одиночестве не закрадывалась в голову, а яростная прямота напора до краев заряжала радостью бытия. Все жизненные силы и физическое здоровье достигли пика. Словом, Кавказ зачаровал его, и от полноты впечатлений он выражал свои настроения лишь в превосходной степени. Записи только фиксируют масштаб видения. Те же, кому он представляется преувеличенным, лишь сознаются в собственной неспособности жить полной мерой.
Бродя по гордым, широко раскинувшимся, малодоступным долинам среди гор, по диким лесам, вдоль бурных рек, разбрасывающих белую пену по берегам, где вились только звериные тропы, О’Мэлли уходил все глубже в себя, до тех пор, пока полностью не потерял точек соприкосновения с миром «современности», державшим в плену его дух. Тем ближе становилась желанная свобода, то состояние невинности и простоты, которое при полном отсутствии стеснения не несло разнузданности. О нем шептали грезы, детство подступало к самым границам, а неотступные стремления души наметили путь туда. И вот теперь он дышал воздухом свободы и зрел ее наяву. Земля чудесной волной обступала его.
Приторочив к седлу невысокой кавказской лошадки спальный мешок и рюкзак с кухонной утварью, он с пистолетом за поясом целыми днями бродил по горам, останавливаясь на ночлег под звездным небом, встречая рассвет и провожая солнце на закате, и не переставал напитываться чудесной силой здешних мест. Он прикоснулся к глубинам Земли, повествующим об очень древнем, и все же юном — о том, что не знало перемен. Утро мира, роса и пламя окружали его, когда вся Земля была сплошным садом.
Все великолепие иных стран, даже широко известных Египта и Индии, в этом краю, умудрившемся сохранить нетронутость и чистоту, представлялось вульгарным. Цивилизация небольших городов лишь тонким слоем лака, который может растопить солнце, тронула горы, а железная дорога, извивающаяся по склонам горного хребта, казалась проволочкой, которая отвалится, стоит Земле вздрогнуть.
Здесь, где некогда высадились аргонавты, золотое руно по прежнему сияет по ночам в шуршащих буковых лесах, их по сей день можно увидеть на берегах древнего Фасиса [88] . Серебристые фигуры с высоким Язоном во главе ступают по сверкающим цветочным лугам в поисках древней красоты. К северу от солнечной Колхиды возвышается мрачной железной пирамидой Казбек, «опоясанный всеми пятью климатическими зонами», откуда дух Прометея по-прежнему взирает с «морозного пика» на мир, который будет спасен его отвагой. Ибо именно здесь колыбель человечества, прекрасный сад райской жизни до падения, когда Земля пела от радости в первые, золотые юные годы, а душа ее выражала себя в могучих формах, дошедших до наших, менее славных дней, в преданиях о древних богах.
Неприметные, лишь слегка замаскированные, силы Земли вливались в людей, деревья, горы, цветы и все сущее, непорабощенные и заряженные жизнью, — непонятно, как можно не обращать на них внимание. О’Мэлли чувствовал в своей крови биение первооснов.
Устоять невозможно. Останавливался ли он на ночлег у арийцев-осетин центрального хребта или за Сурамским перевалом в каменных жилищах горных евреев, не изменившихся с библейских времен, — повсюду получал он послания от желанного Золотого Века: порыв и шепот, зов прамира…
И вот в самом начале июня, загорелый, похудевший, в прекрасной физической форме ирландец оказался в небольшом сванском селении за Алигиром и готовился вместе с проводником, крестьянином-грузином, глубже проникнуть в тайники гор, чтобы напитать сердце одиночеством и красотой.
Эта область Имеретии, граничащая с Мингрелией, буквально утопает в пышной, почти тропической растительности: вся в синих и золотых огромных цветах, заплетенная дикими лианами, из которых вздымаются колонны буковых рощ, а чуть выше на многие километры простираются рододендроны в цвету, отчего склоны гор превращаются в сплошной сад, цветущий среди горных пиков, по сравнению с которыми Альпы — лилипуты. Ибо здесь сохранился сад начала времен, запущенный, но прекрасный самой чистой красотой. Расточительность природы здесь поразительна. Встречаются долины, куда редко ступает нога человека, заросшие двухметровыми лилиями по плечо всаднику, реликтовой флоры, говоря языком ботаников. Множество цветов О’Мэлли вообще никогда не встречал прежде, их оттенки и формы были настолько необычны, будто растения попали сюда с другой планеты. И через все это великолепие, уступая в пышности лишь кипени рододендронов, разбегались строчки сверкающей желтизны — купы понтийской азалии, чьи соцветия насыщали воздух неправдоподобно сладким ароматом.
Выше зоны буйства красок и гигантских растений вплоть до вечных снегов простирались луга, а оттуда открывался вид на долины и скальные обрывы невиданной глубины, который захватывал дух и умалял в памяти все прочие горы.
И вот одним прекрасным июньским вечером — точнее, пятнадцатого числа, — закладывая запас сыра и маисовой муки в торока на грязном постоялом дворе с помощью грузина-проводника, который, правда, больше мешал, чем помогал, О’Мэлли вдруг увидел знакомую бородатую фигуру, направлявшуюся к нему. У ирландца на мгновение занялся дух, но тут же его охватила дикая радость. Да, точно. Перед ним стоял друг-великан, тот самый русский с парохода, а окружавшее великолепие теперь пришлись ему точно впору, словно он вырос из этой Земли. Он дополнил собой картину, придал ей смысл, будучи ее частью, подобно дереву или седому валуну.