И доктор включил позади себя два электрических светильника, словно ставя точку в поразительной их беседе. После этого он заходил по каюте, поправляя стулья и стопки бумаг на столе. Время от времени бросал на приятеля быстрый взгляд, как бы проверяя воздействие своей атаки.
Ибо именно так О’Мэлли воспринял произошедшее. Этот бешеный поток неортодоксальных идей, изложенных без особой последовательности, был выплеснут на него явно с какой-то целью. А неожиданная кульминация и резко оборванный финал продуманы заранее, чтобы подтолкнуть его к горячему признанию.
Но слова бежали О’Мэлли. Он сидел в кресле, запустив пальцы во взъерошенные волосы. Внутреннее смятение пересиливало любые слова, не давало даже сформулировать никакого вопроса, и вот, когда за дверью каюты громко раздался удар гонга, призывавший к ужину, ирландец резко встал и без единого звука вышел. Шталь проводил его взглядом и, слегка улыбнувшись, удовлетворенно кивнул.
Но О’Мэлли направился не к себе в каюту. Какое-то время он побродил по палубе, а когда добрался до столовой, увидел, что Шталь уже успел поужинать и ушел. На противоположном конце стола, наискосок от него сидел русский великан, который время от времени поднимал на него глаза и улыбался, отчего у ирландца становилось одновременно тревожно на сердце, и настолько маняще, словно его ожидало величайшее из чудес света. Вновь открылись врата жизни. Оковы, сдерживавшие его сердце, лопнули. Он вырвался из тюрьмы мелкой индивидуальности. Столь угнетавший его мир померк. Люди превратились в марионеток. Торговец мехами, священник-армянин, туристы и все прочие стали лишь механическими куклами, выполненными в одном, мелком и незначительном, масштабе, на удивление скучные, неотличимые друг от друга, ненастоящие, лишь наполовину живые.
А корабль тем временем, отметил он с почти страстной радостью, шел по синему морю, которое покрывало вздымающуюся грудь круглой и вращающейся Земли. И он, и русский великан тоже лежали у нее на груди, прижимаемые так называемой силой притяжения, но помимо нее иной силой. И с этим пониманием его неутолимый голод лишь возрос. Вольно или невольно, откровения Шталя утроили его.
В терминах науки можно сказать так: сознание разлито повсюду, оно просыпается там и тогда, когда телесная энергия, подлежащая духовной, превосходит определенную степень силы, называемую нами порогом. Таким образом сознание можно локализовать во времени и пространстве.
Фехнер. Книжечка о жизни после смерти. [67]
Тем не менее предложение доктора о месте в его каюте оставалось открытым. Оставшись один — а ему явно требовалось побыть одному этим вечером, — О’Мэлли некоторое время уделил обдумыванию этого предложения, хотя и сознавал, что не сможет его принять.
Как у истинного кельта, воображение О’Мэлли насытило массу слов Шталя собственным живым темпераментом. В глубине души шевельнулась безымянная, беспокойная радость, незамедлительно сотворившая себе тело из материала, почерпнутого за пределами мыслей — в той безграничной эмпирической области, что всегда наготове у человека с богатым воображением. Получившуюся картину он воспринял внутренним зрением, одел в собственные мысли, восхитился и, конечно же, очень скоро придал еще больший масштаб. Если возникала некая тень критики, то лишь в виде подобных фраз: «Надо же, а приятель-то просто поэт! Да у него живейшее воображение!» Получить вдруг ободрение, даже почти объяснение своим интуитивным догадкам со стороны человека с умом иного склада было внове. И удивительно укрепляло реальность внутреннего мира, в котором он жил.
Объяснение воздействия русского великана на него было просто великолепным, а то, что оно исходило из уст ученого, — особенно замечательным. То, что некая часть человеческого духа могла обретать мысленную форму и проецироваться вовне, становясь видимой, представлялось вполне возможным. Собственно, для него это представление даже перешло уже в разряд «фактов» благодаря его темпераменту и уже не занимало воображение. Но вот второе предположение поразило его своим особым величием. И теперь он любовно поворачивал его то так, то этак.
Представление о Земле как о живом организме было просто божественно по охвату и по простоте, а мысль, что сами боги и мифические образы — проекция ее сознания, величественно гремела у него в мозгу, не смолкая. Всепобеждающая, небесно прекрасная и столь же благосклонная. Он видел формы и фигуры, запечатленные в древних легендах, живыми в прекрасных первозданных садах, в затерянном уголке мира, который человечеству еще не удалось запятнать своим присутствием. Наконец он совершенно по-новому осознал сущность своих глубинных устремлений, прежде тщетно пробивавшихся к его сознанию. Значит, он был так близок Земле, Что ощущал биение ее пульса как свой собственный. Мысль потрясла его до основания.
Все эти годы сама душа Земли взывала к нему.
Дозволяя душе купаться в парящей красоте такой идеи, Теренс не забывал и о череде странных фактов. Он мысленно выстроил их перед собой, чтобы рассмотреть пристальнее: увиденная сквозь капитанский бинокль картина прекрасных фигур, уносившихся вдаль; пробужденный в нем присутствием русского новый лик живой природы; отрывистая речь, прозвучавшая из уст нового друга, когда они стояли в сумерках, глядя на море; вспыхнувшая в глазах того надежда, зажженная случайно прозвучавшими за обеденным столом словами. И наконец, особое впечатление громадных размеров, производимое им, как если бы некая часть его, та отделяемая часть, сформированная духовным представлением о своей сущности, становилась видимой.
Так постепенно О’Мэлли становилось понятнее, сколь неизбежно было одиночество этих двоих, что заставляло других людей избегать их компании. Казалось, они перемещались в некоем особом пространстве, где отец неуклюже, а мальчик — с вызовом шествовали, и их отстраненное величие не подпускало к себе прочих.
Той же ночью на подходе к островам Липари [68] целая последовательность чрезвычайных событий подтолкнула ирландца двигаться туда, куда направили его речи доктора. В то же время намеренное и, как ему казалось, неоправданное вмешательство Шталя помогло ему определиться по ряду других моментов.
Первое «событие» было из того же разряда, что и «огромность» — то есть его весьма нелегко было подвергнуть физическому определению.
К тому времени было уже часов десять вечера, доктор Шталь, скорее всего, находился у себя в каюте, а большинство пассажиров на импровизированном концерте в кают-компании, когда ирландец, покинув наконец свое уединение, решил тоже спуститься вниз, но заприметил на корме русского с мальчиком, двигавшихся так быстро, что это привлекло его внимание. Никогда прежде впечатление огромной величины и скорости перемещения не были столь выраженны. Словно рядом пронеслось облако летней ночной тьмы.