Проб рассмеялся.
– Нисколько. Точно так же, как мы жили в крепости. У даков хороши лишь железные инструменты. Если что подправить или сработать – есть и пила, и клещи, и другой какой инструмент. Но дома у них простые, у многих вообще полуземлянки. Еда есть, одежда есть. Пара-тройка украшений – фибула или браслет – вот и все, что им потребно. Посуду женщины лепят руками без гончарного круга. А если у кого имеется чашка самосской глины, покрытая красной краской, [105] это и вовсе богатство. Шерсть они прядут сами и сами ткут.
В чем-то очень важном Проб лгал. Или – если не лгал – то недоговаривал. Рассказ его был, скорее всего, в основном правдив. И все же… все же… Порой Проб отводил глаза, но, прежде чем он успевал отвернуться, что-то скользкое, лживое мелькало в его взгляде.
– И никто из даков не позарился на твое золото?
– Да у них у самих золота и серебра у каждого полно.
– Ты же сказал, что они нищие, – напомнил Адриан.
– Живут как нищие – им ведь там у себя покупать особенно нечего. Это живущие на берегу Данубия, бывает, зарятся на греческие товары, но, чем дальше вглубь их земель – тем меньше всего привозного. Зерна да железа у них всегда излишки. Даки все собирают осенью до кучи с деревни, и несколько человек везут продавать. Привозят назад золото да серебро. И прячут. В укромном местечке у каждого закопаны в кувшине монеты. Вот скажи, много ли наши римские солдаты прошлым летом нашли сокровищ в долинах Тибуска или Бистры?
– Да ерунду какую-то.
– Вот именно. Ерунду. – Проб торжествующе улыбнулся. – А все потому, что ни ты, ни другие не знают, как люди живут. Римляне подходят ко всему со своей меркой: думают, что если дом беден, то в нем нет монет, а коли завелись денарии, то пора покупать мраморные колонны да серебряную посуду. А если в доме слепленные руками горшки, бараньи шкуры да очаг из камней – то поживиться в этом доме нечем… Не так это. Где-то неподалеку в земле непременно лежит клад. Не жги села, а требуй выкуп. Да еще зерна – пшеницы и проса. Потому что наверняка у каждого в зерновых ямах осталось зерна с избытком до следующего года. Из-за войны купцы не плавали вверх по Алуте – значит, весь излишек так и осел в хранилищах…
– Больно ты хорошо заречные дела знаешь, – заметил Декстр. – Ты солгал. Ты жил среди них не одно лето, а несколько лет. Бывал в долине Алуты, но жил на западе – обретался где-то в районе Арцидавы или Берзобиса, иначе не смог бы пробраться так легко в Сирмий. Что ты натворил? Сражался против нас, попал в плен и бежал? Убил римского легионера? Что на самом деле ты сделал?
– Ничего такого… – огрызнулся Проб. – Да, был я этой весной у Берзобиса. Что с того? Сенека [106] говорил: «Где хорошо, там и родина». А мне всюду плохо – оттого и родины для меня нет. Нечего о предательстве толковать: я сейчас дакам жизни спасаю. Они откупятся и спасутся. И на римлянах не будет их крови. Но коли вы начнете их грабить, мужчины непременно за оружие схватятся – потому что у каждого в укромном месте фалькс припрятан. Кинжалы они в открытую носят, как геты на этом берегу. Будет кровь, смерть…
– Как на той стороне прозывали тебя, Проб? – спросил Декстр.
– Драчун.
– И ты любишь драться?
– В молодости ловко орудовал кинжалом… Но теперь я эти дела оставил, – спохватился перебежчик.
– Пойдешь на ту сторону вместе с нами? – перебил оправдательную речь Проба Адриан.
– У меня есть выбор?
– Нет.
Проб поник. Верно, надеялся на какое-то чудо. Что его обнимут, сожмут в военном приветствии локоть и простят.
Не вышло.
* * *
Писцы Бальба расположились в большой светлой комнате со слюдяными рамами в окнах. Каждый из рабов аккуратно вычерчивал на куске папируса ту карту, что Адриан выправил во время последнего похода, – то есть путь от Виминация и Ледераты к долине реки Бистры. Теперь более или менее было ясно, как идти и куда, – но только лишь до долины реки Стрей – а дальше все опять превращалось в одни домыслы и предположения.
На специальном возвышении на досках были раскатаны несколько свитков. На каждом был начерчен кусок карты, причем так умело, что вместе они образовывали одну большую – вся Империя представала на них, все провинции, города, дороги. Но только выглядела она вытянутой – так, будто по ней скалкой прошлась умелая хозяйка. Моря были уменьшены – но не морем же плыть собирался император в столицу Дакии. Зато расстояния между городами были указаны точно, обозначены города и постоялые дворы, станции смены лошадей.
Когда Адриан вошел, Бальб что-то втолковывал нерадивому писцу.
– В чем дело? – Немолодой уже человек повернул к Адриану потное лицо.
Бальб вообще часто потел – даже когда в комнате было не жарко. А сейчас в помещении было не столько жарко, сколько душно, – около двадцати писцов трудились под началом Бальба.
– Я просил сделать пять копий с той карты, где начертана река Алута и перевал Боуты, – напомнил Адриан. – Она еще подписана с изнанки – «Карта Декстра». Ты сделал?
– А, конечно. Пять карт для тебя. Двадцать для императора. И еще столько же для Лаберия Максима. Тогда дайте мне еще хотя бы десяток рабов, умеющих малевать эти карты, а не сочиняющих нечто непотребное…
– Я лично ничего не могу тебе дать, – отозвался Адриан, – я могу только требовать.
– Не слишком ли ты много на себя берешь, Адриан? Ты еще не император, – довольно дерзко ответил Бальб.
– Тогда дай один экземпляр той карты, что ты нарисовал по данным нашего прошлого похода.
Бальб скорчил злобную гримасу, но кусок пергамента с картой выдал.
Адриан вернулся к себе и выложил карту перед Пробом.
– Вот Данубий, вот Бистра, вот Стрей, – показал Адриан нарисованные на карте реки. – В прошлом году мы дошли только сюда. – Палец остановился сразу у Стрея. – Мы не знаем, что там дальше. Бывал ли ты дальше? Скажи.
– Я был здесь. – Палец Проба ткнул в пустоту за синей полосой.
– И что здесь? – спросил Адриан.
– Горы. Хребты, проход меж которыми стережет крепостная стена. Пещеры повсюду. И крепость Красная скала.
– Красная скала? – переспросил Декстр. – Я слышал это название, но саму крепость не видел.
– Она на самом деле красная, эта скала, на которой крепость стоит, – сказал Проб. – Любые войска, что подходят к Сармизегетузе с запада, видно с ее башен как на ладони.