— Если ты один в лесу из полыньи вылез, в чужом лесу, — уточнил центурион, — костер не сможешь сразу развести и обогреться — верная смерть.
На десятый день контуберний вместе с Валенсом вернулся в лагерь. У ворот лагеря легионеры, в покрытых сажей костров плащах, похудевшие, хищно сверкающие белыми зубам на грязных лицах, удостоились похвалы.
— Возможно, кто-то из вас и доживет до конца предстоящей войны, — сказал Валенс. — А сейчас в баню. Живо. От вас воняет, как от козлов.
* * *
— Гай, ты думаешь, будет война? — спросил Квинт, когда вся «славная восьмерка» расселась по деревянным скамьям в парилке.
— Непременно, — отвечал сонно Приск. От жара он надел на голову суконную шапочку и сделался похож на знатного дака.
— Боишься?
— Нет. — Приск пожал плечами. Мало что осталось от того мальчишки, что прибыл в легион в последнее лето правления Домициана.
Никогда прежде Гай не ощущал так свое тело — как совершенное и страшное оружие, которое некто другой в любой момент может швырнуть во врага. Да, сейчас, в парилке, легионеры выглядели внушительно — широкие плечи, рельефные мышцы. Но и первые шрамы появились почти у всех. С каждым годом этих отметин будет все больше и больше. Больше, чем золотых монет в сундучке знаменосца на личном счету.
— А я боюсь, — признался Квинт.
Он по-прежнему был слабее всех, но у него был один талант, ради которого, как подозревал Приск, недотепу оставили в отряде Валенса: Квинт умел с поразительной точностью на воске или просто на щепке нарисовать маленькую карту — отобразить все изгибы ручьев и речек, обозначить все горушки и перевалы. Неуклюжая с мечом, со стилем его рука обретала поразительную точность. Он никогда ничего не исправлял, не разравнивал плоской стороной стиля воск — все получалось у него с первого раза. Правда, он не умел рисовать людей, особенно лица. Но этого, как понимал Приск, от легионеров и не требовалось.
* * *
В конце апреля Адриан вызвал Приска к себе. Военный трибун сидел в таблинии — просторной комнате с двумя окнами и двумя дверьми — одна напротив другой.
Половина стены была уже оштукатурена, нанесен последний слой для фрески. На деревянной подставке в ряд выстроились банки с разноцветными порошками и кувшин с водой. Сидевший в углу мальчишка приматывал толстыми вощеными нитками к ровным палочкам пучки беличьей шерсти.
У Приска засосало под ложечкой. Желание страстное, ни с чем не сравнимое, повлекло его к этим краскам и кистям, к стене, которая, благодаря добавлению мраморной пудры, сверкала, будто была из настоящего мрамора.
— Сирм! — крикнул Адриан второму рабу. — Подай нашему гостю каутерий. [103]
Приск молча кивнул, принимая каутерий, как боевой меч.
— Знаешь фресковую живопись? — спросил Адриан.
— Знаю.
— Откуда?
— Учился полгода в Кампании. Учитель сказал: у меня ничего не получится, потому что я не грек…
— Хочешь попробовать? — Адриан кивнул на стену.
— Вдруг испорчу? — Приск провел ладонью над влажной штукатуркой.
Он уже знал, что напишет на этой стене, — суровые горы вдали, прозрачное небо, а внизу — зеленое роскошное буйство, виноград, смоковницы, олеандры. И озеро, вода в котором похожа на драгоценную бирюзу. Напишет так, чтобы зритель ощутил утреннюю тишину, покой, который может нарушить разве что крик петуха, взлетевшего на каменную ограду. Он видел все это однажды, и сейчас картина встала перед его глазами как наяву.
— Испортишь, велю оштукатурить стену заново! — легкомысленно ответил Адриан. — Начинай! — небрежно махнул рукой.
Приск принялся лихорадочно смешивать синий порошок с водой, прикидывая, какие краски ему понадобятся.
«Надо выпросить порошки у Адриана, непременно надо выпросить…» — лихорадочно думал он.
Он уже взялся за кисти, как поверх чистого пейзажа перед глазами возник другой — горящая фракийская деревня. Орущие женщины, убитый старик в луже собственной крови и рядом — два легионера и фракийский мальчишка. Один легионер зажал голову мальчишке между ног, второй — спустил пацану штаны и задрал рубаху.
— Поехали! — орет легионер.
Парнишка кричит. И тут к насильнику подскакивает Малыш и палкой бьет, как рубит, легионера по спине. Тот падает. Второй, тот, что держал мальчишку, отпускает жертву, хватается за меч…
Но тут звучит сигнал трубы. Все бегут на ее зов. А парнишка ползет в другую сторону, за ним — след из дерьма и крови. Насильник поднимается, шатаясь, бредет к своим. К несчастному пареньку подскакивает Кука, хватает за ворот рубахи и волочет к остальным пленникам.
«Нельзя его отпускать, — поясняет Кука мрачному Малышу. — Удерет к дакам, вырастет — наших парней потом на куски резать будет. А так рабом вырастет и смирится».
Парнишке вяжут веревками руки, бросают к остальным пленникам. Полыхает деревня, блеют согнанные в отару овцы, плачут дети.
Приск мотнул головой, видение исчезло.
На его картине не будет людей. Ни одного.
— Если бы ты родился греком, я бы сказал: ты создан расписывать стены. — Адриан внимательно следил за работой Приска. — Но ты — римлянин. Значит, ты создан повелевать, стилем или мечом — не имеет значения.
— Я мечтаю о другом.
— Мало ли о чем мы мечтаем! Я, к примеру, мечтаю построить огромный храм, в котором будут поклоняться всем богам. Здание, каких еще не бывало. Я возьму цилиндр и накрою полусферой… получится… — Адриан сделал паузу.
— Вписанный шар, — подсказал Приск.
— Да, шар. Сто сорок футов в диаметре или даже больше.
— Такие своды не строят.
— Так я буду первый. В храме не нужно окон — только наверху отверстие — как око бога, столб света, струящийся на мраморный пол. Что скажешь? Я смогу?
— Наверное… — не слишком уверенно сказал Приск.
— Нет. Не смогу. Я не архитектор! — в ярости воскликнул Адриан и грохнул кулаком по столу, так что на пол полетели заготовленные кисти. Пытаясь справиться с собой, трибун стиснул кулаки. Похоже, с Адрианом случился очередной приступ ярости — об этих вспышках знали в лагере все.
Адриан вылетел из комнаты. А Приск начал роспись: времени у него ровно столько, сколько сохнет тонкий слой грунта. Когда кисть начнет «боронить» стену, роспись придется закончить.
Военный трибун вскоре вернулся и сказал отрывисто:
— Сегодня вечером я жду тебя, Тиресия и Куку у себя. Валенс отпустит вас пораньше. Приходите сразу же, пообедаете у меня.
* * *
Дом военного трибуна был довольно скромный, но столовая была обставлена почти что по-столичному: на полу отличная мозаика (наверняка Адриан привез ее с собой и увезет, когда настанет время покидать лагерь), стены расписаны. Правда, довольно неумело (хуже той фрески, что написал Приск, художник явно не учел, что краски, высыхая, светлеют). В углу — мраморная статуя Фортуны. Явно не греческая, скорее не слишком удачная копия.